Не случайность, что Келлер, кончавший работу над романом в Берлине, писал не об этом городе, а только о южной Германии, об уютных городках, о мещанском и художественном Мюнхене, — о содружестве художников, затем ремесленников и рабочих в Мюнхене, о солидарности людей, объединенных умственными интересами, в графском замке. Правда, везде уже чувствуется угроза распада: карьеризм, конкуренция, обман и т. д. Но это только тени, еще не погружающие во тьму ясный и дружелюбный мир.
Интересна национальная характеристика трех художников, чья дружба составляет основной сюжет мюнхенской части романа: Генрих — швейцарец, Лис — голландец, Эриксон — скандинавец; все они происходят не из политически отсталой Германии, а из соседних демократических стран.
Проблемам профессиональной художественной работы в романе принадлежит — значительная роль; судьбы трех друзей отражают противоречия буржуазного искусства. И здесь Келлер тоже стоит как бы на полпути от «Вильгельма Мейстера» к «Неведомому шедевру» и другим произведениям Бальзака.
В «Мейстере» еще нет сомнений в возможностях самого искусства: сомнения героя — это колебания, поиски и неудачи дилетанта, а вопрос о границах искусства отражается лишь в размышлениях и поступках второстепенных персонажей— Зерло и Аврелии.
Бальзак пишет уже о трагических противоречиях, в которых бьется современное искусство, и не только о все ширящемся разрыве между ним и жизнью, о все большем отчуждении художника от общества, от других людей, но также о трагической внутренней диалектике самого искусства в XIX веке.
Келлер изображает художников, терпящих неудачу, он показывает, как опасные для искусства тенденции вырастают из жизненных условий. Эриксон впадает в бездушный натурализм, Генрих все дальше уходит в надуманную отвлеченность, в живопись, почти лишенную непосредственного чувственного восприятия (интересно, что Келлер, — разумеется, в то время это было только остроумной шуткой, только фантастическим преувеличением, — заставляет Генриха подойти вплотную к «беспредметничеству», которое действительно стало одним из господствующих направлений в живописи XX века).
Вопрос об искусстве и жизни поставлен Келлером своеобразно, по-новому и очень интересно.
Учитель юного Генриха, Ремер, разочаровался в своем деле, страдал и впал в безумие. История несчастного Ремера служит вступлением к повести о судьбе трех художников.
Все три друга, каждый на свой лад, оказываются нравственно слишком одаренными, чтобы удовлетвориться той художественной деятельностью, которая им только и доступна. Каждый из них достигает своего предела, с большей или меньшей силой переживает полосу сомнений и затем отказывается от искусства, чтобы вернуться к практической жизни. У Эриксона это происходит очень просто, почти банально, — он становится в конце концов состоятельным торговцем Эволюция Лиса, отдающегося общественной работе, ближе к судьбе Генриха; но Келлер очень тонко показывает, как различие в происхождении и материальной обеспеченности отражается в психологических различиях между людьми. Лис гораздо развитее Генриха и намного раньше его освободился от религиозных предрассудков; он достаточно богат, чтобы получить систематическое художественное образование, избавляющее его от дилетантских блужданий плебея Генриха. Но развитие Генриха, завоеванное с трудом, глубже, содержательней, чем поверхностная и подпорченная декадентством образованность беззаботного богача. Лис, как и Генрих, художник рассудочный; технически он превосходит Генриха; но как раз техническая ловкость, гладкая внешность его картин мешают ему понять человеческую неполноценность его художественной работы. Поэтому и обращение к практической жизни у него и у Эриксона, не вынужденное внешними обстоятельствами, происходит легче, внезапней, произвольней, без таких серьезных моральных и идейных переживаний, как у Генриха.
Отказаться от искусства Генриха заставляет его бедность. Он видит, что нельзя достигнуть желаемого, не изучив человека в натуре. Он распродает по дешевке все свое имущество, чтобы нанять натурщика, но этого не может надолго хватить, и Генрих кончает свою художественную карьеру, раскрашивая за жалкую плату палки для флагов.
Все это правдиво и жизненно. Однако, если бы Келлер ограничился рассказом об этой печальной истории, он только прибавил бы еще одно сентиментальное описание того, как нужда губит способного художника, ко многим уже существующим описаниям этого рода. Но, нисколько не преуменьшая роли материальных условий, Келлер видит в судьбе Генриха прежде всего внутренний крах, моральную трагедию.
Генрих вторично становится ремесленником. Пройдя пешком трудный путь, он достигает замка, знакомится с его владельцем и узнает, что у графа, любителя искусства и последователя Фейербаха, есть его картины. Между ними завязывается разговор об отказе Генриха от искусства. Граф уверяет Генриха, что тот не должен уравнивать себя со своими двумя друзьями; талант Генриха, жившего в нужде, еще не мог вполне развиться, еще нельзя знать его истинных границ. Но Генрих настаивает на том, что он «достиг своих высших возможностей» и что «даже в самых благоприятных условиях он мог бы быть лишь дилетантствующим академистом». Граф приводит тогда последний довод: «Вы не должны так трусливо убегать: покиньте ремесло вашей юности с достоинством… Когда мы отрекаемся, это тоже должно быть свободным выбором, а не отказом лисицы от винограда!»
Генрих остается в замке и пишет две последние свои картины. Он усваивает в это время фейербахианские взгляды, и дружба с приемной дочерью графа, Доротеей, помогает развиться его незрелым юношеским чувствам. Теперь он по-настоящему свободно оставляет занятия искусством и отдается политической деятельности на своей родине. Политическая работа для Лиса — это наполовину прихоть скучающего богача; для Генриха это действительная потребность, созревшая в результате долгой и мучительной внутренней борьбы. Келлер здесь, как и всегда, на стороне плебея Генриха. Но это решительное предпочтение не лишено критики. Келлер настолько глубокий демократ, что может себе дать свободу в критике, вернее в демократической самокритике. Любопытна в этом смысле такая забавная сцена. Доротея прочла автобиографию Генриха, где он хвалится своим происхождением из «хорошей буржуазной семьи». Доротея приглашает обитателей замка в рыцарский зал к обеду и встречает там гостей, наряженная в роскошное платье. За столом заходит разговор о предках Генриха; он говорит о них с гордостью, даже заносчивостью, чтобы не ударить в грязь лицом перед аристократами; и тут, при смехе окружающих, он узнает, что «графиня» Доротея вообще не имеет родословной; она — подкидыш, приемная дочь.
Шиллер восторгался тем, что в «Вильгельме Мейстере» Гете показал, как мало значат сословные преимущества для истинной ценности человека. Для Келлера презрение к сословным различиям — основа всех человеческих отношений; духом глубокого демократизма проникнуты все его сюжеты, ситуации, образы людей.
Келлер, как мы сказали, при всем своем плебействе, видит недостатки и слабости также в людях из демократических слоев. Ту же критику, то же взвешиванье относительных достоинств и недостатков мы видим в отношении Келлера к Швейцарии и Германии. Мировоззрение Генриха развивается вполне лишь в Германии, где он узнал высшее идеологическое учение предреволюционного периода — философию Фейербаха — и присоединился к ней. Жизнь в Германии освобождает Генриха от провинциальной ограниченности. Однако Келлер энергично подчеркивает превосходство швейцарской демократки над монархическим строем мелкокняжеских германских государств. Он не доказывает это превосходство отвлеченными рассуждениями, но раскрывает его в отношения между отдельными людьми, в человеческих переживаниях.
Граф — не только любезный хозяин, он старший товарищ Генриха, он спас его от нужды и руководил его умственным развитием. Телесно и духовно окрепший, Генрих уезжает на родину и прощается со своим другом. И здесь — как бы внезапно, в действительности же подготовленное всей логикой образов, — открывается преимущество швейцарца Генриха над графом, подданным немецкого государя. «Я никогда не видел этого спокойного человека так сильно взволнованным, — говорит Генрих, — повидимому, одна лишь мысль о том, что я уезжаю в республиканскую страну и приму участие в общественной жизни, вызвала в нем еще другие представления, связанные с этим, и пробудила старое недовольство и горечь».
Социальный момент неизменно присутствует во всех отношениях между персонажами «Зеленого Генриха», во всех их чувствах и мыслях. Благодаря этому в романе Келлера нет чувства одиночества,
