останавливающееся мелькание смутных пятен, в котором, однако, нет подлинного движения, вдет развития, и которое 'а самом деле представляет собой стоячее болото.
Подчеркивание одних только чувственно воспринимаемых элементов — приводит на деле к уничтожению чувственной конкретности образа. Чрезмерное приближение к поверхности жизни, принципиальное отождествление непосредственно воспринимаемой видимости явлений с самой действительностью устраняет из литературы все условия для подлинно-глубокого понимания жизни.
Когда мы слышим в жизни человеческую речь, то на вас воздействует прежде всего содержание слов. Это содержание тесно связывается с тем представлением о говорящем человеке, которое мы себе составили на основании ли знакомства, по наслышке и т. д. Оно находится в соответствии или в противоречии в этим представлением. В жизни очень многое может сказать интонация, жест, выражение лица. Они. могут подкрепить или разрушить впечатление правдивости, правильности того, что нам говорит собеседник.
'Новейшая' литература пользуется, однако, почти исключительно такими второстепенными впечатлениями. При этом упускается ив вида. очень важное обстоятельство: самое тщательное описание внешних. признаков дает только результат сложного процесса, но не самый процесс. В реальной жизни мы сами участвуем в разговоре и потому отдельные признаки тех иных чувств, явлений и т. д. могут быть для нас убедительными. Но как эти признаки могут быть убедительными в литературе, там, где они являются изолированным результатом неизвестного нам процесса? Разумеется, такие признаки, как бы правдиво они ни изображались, не заменяют собой весь породивший их процесс. 'Старая' литература часто пренебрегала повседневной, поверхностной видимостью творящих людей для того, чтобы в конце концов изобразить действительный ход мышления и диалога; 'новейшая' литература довольствуется тем, что дает серию описаний, пo видимости конкретных, а на самом деле мертвых, деревянных и не вызывающих живого отклика у читателя.
Ситуации и развитие действия в 'новейшей' литературе соответствуют тем же тенденциям. Важнейшие ситуации в произведениях, 'старой' литературы служили для выяснения неясного И запутанного положения вещей. Таковы, например, сцены опознавании согласно драматургии Аристотеля. Великие произведения прошлого всегда строились так, чтобы узловые, переломные моменты объясняли предшествующее и бросали свет на предстоящее; при этом, как мы уже видели, главной задачей было выяснение общего значения описываемых событий, значения, выходящего за пределы чисто-личного мира. 'Новейшая' литература не способна приводить к таким драматическим моментам, где количество переходит в качество. Она принципиально отвергает всякие исключительные положения, выходящие из рамок обыденности.
В 'новейшей' литературе нет настоящего развития противоречий, так как в обыденной жизни эти противоречия скрыты и притуплены. То, что современные писатели любят прибегать к грубым взрывам и катастрофам, только подкрепляет наше суждение. Все эти взрывы имеют, в сущности, иррациональный характер и после потрясений, превосходящих человеческое разумение, жизнь опять идет своим обычным шагом. У великих писателей прошлого подобный взрыв был эпизодом, не заменяющим собой драматического развертывания сюжета в целом. В этом пункте происходил решительный оборот дружеских или враждебных взаимоотношений людей. Но в произведениях, где человеку нет дела до другого человека, такие узловые пункты развития становятся невозможными, да и ненужными. Соединение непосредственной данной поверхности жизни с грандиозными общественными процессами осуществляется здесь чисто-абстрактным путем. Вот почему вторжение символов-аллегорий в натуралистическую литературу-вовсе не случайность, а глубокая стилистическая необходимость. Уже Золя мог изобразить судьбу Нана и одновременно судьбу Второй империи только посредством грубо-символического контраста. Нана в печальном одиночестве лежит пораженная болезнью, а на улице, под окнами, одураченная и опьяненная толпа рычит: 'На Берлин!'
Символические контрасты, сопоставление ряда отдельных 'кадров', все это заменяет постепенно старый метод композиционного развития. Все чаще и чаще композиции произведения бывает построена на простом блуждании впотьмах. Образцом невозможности ясно изобразить даже сравнительно простое положение, — вследствие того, что люди, изображенные в полном разъединении, не могут общаться друг с другом, — являются драмы Гауптмана, наиболее типичные для этого автора ('Извозчик Геншель', 'Роза Бернд' и др.). Принцип, по которому идет здесь развертывание действия, прямо противоположен принципу старой драмы. Там неясное становилось ясным; напротив, современная драма основана на том, что все явления покрываются сгущающимся туманом, все, сколько-нибудь ясное, оказывается непроницаемо- темным, всякая простота объявляется только кажущейся я разоблачается как иллюзия. Лишь иррациональное созерцание темных человеческих судеб возводится в достоинство 'подлинной человечности'. Может быть, уже 'Каспар Гаузер' Вассермана является примером такого урода композиции, смысл которой-увод в темноту; но эта же тенденция с достаточной ясностью видна, например, и в поздних романах Гамсуна.
Это мировоззрение в парадоксальной форме выражено некоторыми современными философами ('Бессилие духа' у Шеллера, ('Душа' против 'Духа' у Клагеса и т. д.). В искусстве эта тенденция показывает, что неспособность к сознательному и членораздельному выражению ведет не только к простому (копированию пошлой обыденности, но получает еще и другую функцию — выразить 'глубину' незнания причин и следствий человеческой деятельности, тупую резиньяцию перед вечным одиночеством человека.
В полном соответствии с открыто-иррационалистическим течением, которое в период империализма получает широкое распространение, все эти литературные тенденции ограничивают значение интеллекта, отупляют и деформируют интеллектуальную физиономию человека в литературе. По мере превращения объективной действительности в 'комплекс ощущений', в хаос непосредственных восприятий, по мере разрушения идейных и художественно-композиционных основ изображения характеров, из литературы должен исчезнуть и принцип четко выраженного интеллектуального облика. Это естественно.
3
Ни в один из периодов человеческой истории мировоззрение людей не играло такой большой практической роли, как в настоящее время. Вокруг нас, в нас самих, при помощи наших практических усилий происходит величайшее преобразование общественного мира, причем это преобразование сопровождается ясным и правильным сознанием происходящего. Нет никакой надобности говорить о роли правильного предвидения событий в этом процессе изменения мира. Гениальные прозрения Маркса о диктатуре пролетариата, о ступенях развития коммунизма сделались, благодаря революционной практике пролетариата и дальнейшему теоретическому развитию марксизма у Ленина и Сталина, достоянием миллионных масс. Само собой разумеется, что и в художественной литературе социалистической эпохи, в литературе, отражающей развитие нового человеческого типа, роль мировоззрения должна быть чрезвычайно велика. И не только мировоззрения писателя, но и мировоззрения его героев, действующих лиц его произведений.
Духовный, облик литературного героя приобретает особое значение в художественном творчестве нашей великой эпохи.
Одной из центральных проблем советской литературы является создание подлинного образа большевика. Большевик должен быть руководителем массы в самых разнообразных положениях и в самых различных отраслях труда и борьбы. Для этого ему необходимо прежде всего владеть революционной теорией коммунизма. Но каждая ситуация требует особого, конкретного применения этой теории. Естественно, что сама личность большевика и при этом его общий духовный облик играет очень большую роль в процессе руководства массами. Характеризуя Ленина, Сталин особо останавливается на стиле его работы. Но стиль работы Ленина, конечно, нельзя отделить от его мышления и, в частности, от особого личного стиля мышления Ленина. Все, что Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин сделали в теоретической области, представляет собой единое и цельное учение. Но внутри этого единства — какие могучие и своеобразные характеры всемирно-исторического значения, какие определенные и четко выраженные особенности индивидуального мышления у каждого из великих учителей коммунизма! В известной мере это справедливо и по отношению к рядовому большевику. Стремясь овладеть единым стилем работы Ленина и Сталина, каждый подлинный большевик имеет в то же время свои неповторимые черты не только в чисто- психологическом смысле, но и в интеллектуальном, в смысле своей особой манеры суммировать опыт практической борьбы, делать конкретные выводы из общих положений марксистского мышления.
