История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике

нужно получить наглядные уроки, чтобы они поняли, какое общество отвечает их интересам, сумели внутренне освободиться от старого порядка вещей.

Если эти утверждения справедливы относительно любого революционного перехода от одного общественного строя к другому, то они имеют намного большую значимость для революции социальной, нежели преимущественно политической. Ибо политическая революция лишь санкционирует такое экономическо-социальное состояние, при котором экономическая действительность, — по крайней мере, отчасти, — уже сама себя утвердила. Революция с помощью насилия ставит на место прежнего, воспринимаемого как «несправедливый», правового порядка новое- «верное», «справедливое» — право. Социальная среда не претерпевает радикальных трансформаций (консервативные историографы Великой французской революции тоже подчеркивают эту относительную неизменность «общественного» состояния в данную эпоху). Напротив, социальная революция направлена именно на изменение этой среды. И всякое подобное изменение настолько глубоко расходится с инстинктами среднего человека, что он видит в нем катастрофическую угрозу для жизни вообще, слепую природную силу, нечто вроде наводнения и землетрясения. Не понимая сути процесса, он направляет свою слепую отчаянную самозащиту на борьбу с теми непосредственными феноменальными формами, которые угрожают его привычному существованию. Так, получившие мелкобуржуазное воспитание пролетарии на заре капиталистического развития восставали против фабрик и машин; так, теорию Прудона можно рассматривать в качестве заключительного аккорда этой отчаянной защиты старой, привычной социальной среды.

Революционность марксизма легче всего уясняется в этом пункте. Марксизм именно потому является учением о революции, что постигает сущность процесса (в противоположность его симптомам, формам проявления), выявляет его решающую, указывающую в будущее тенденцию (в противоположность повседневным реальностям). Именно благодаря этому он одновременно является идеологическим выражением освобождающего себя пролетарского класса. Это освобождение свершается сперва в форме фактических выступлений против наиболее тягостных проявлений капиталистической экономической системы и буржуазного государства. Эти сами по себе изолированные и даже в случае своего успеха никогда не приносящие триумфальных побед битвы могут стать действительно революционными лишь благодаря осознанию их взаимосвязей между собой и с тем процессом, который неудержимо влечет капитализм к гибели. Когда молодой Маркс выдвинул программу «реформы сознания», он тем самым уже предвосхитил сущность своей последующей деятельности. Ибо, с одной стороны, его учение не является утопией, ибо оно исходит из фактически происходящего процесса и не стремится реализовать его посредством какие-то «идеалы», а лишь раскрывает его первородный смысл. Но одновременно это учение должно выйти за рамки фактически данного и сориентировать сознание пролетариата на познание сущности, а не на переживание непосредственно данного. «Реформа сознания, — заявляет Маркс, — состоит только в том, чтобы дать миру уяснить себе свое собственное сознание, чтобы разбудить мир от грез о самом себе, чтобы разъяснить ему смысл его собственных действий <…> При этом окажется, что мир уже давно грезит о предмете, которым можно овладеть, только осознав его»[2].

Эта реформа сознания есть не что иное как сам революционный процесс. Ибо к такому осознанию пролетариат способен подойти лишь исподволь, после трудных и долгих кризисов. Даже если в учении Маркса уже даны все теоретические и практические выводы из классового положения пролетариата, сделанные задолго до того, когда они стали исторически «актуальными», даже если все эти учения представляют собой не исторические утопии, а познание самого исторического процесса, то отсюда отнюдь не следует, что пролетариат довел до своего сознания осуществленное Марксовым учением освобождение — в том числе и тогда, когда в своих отдельных акциях он действует в соответствии с этим учением. В другой связи мы указали на этот процесс[3] и подчеркнули, что необходимость своей экономической борьбы против капитализма пролетариат способен осознать уже тогда, когда политически он все еще целиком находится в плену капиталистического государства. О том, насколько это соответствует действительности, говорит тот факт, что вся критика государства Марксом и Энгельсом была подвергнута полному забвению, что самые значительные теоретики II Интернационала безоговорочно принимали капиталистическое государство в качестве государства «вообще» и свою деятельность, свою борьбу против него понимали как «оппозицию». (Яснее всего это видно на примере полемики между Паннекуком и Каутским в 1912 году.) Ибо поставить себя в «оппозицию» — значит лишь воспринять существующее как по сути своей неизменную основу; ведь «оппозиция» стремится лишь к тому, чтобы внутри сферы влияния существующего добиться для рабочего класса максимально возможного.

Конечно, лишь далекие от жизни тупицы способны были бы усомниться в реальности буржуазного государства как фактора силы. Великое различие между революционными марксистами и псевдомарксистами-оппортунистами состоит в том, что первые рассматривают капиталистическое государство лишь как фактор силы, против которого надо мобилизовывать силу организованного пролетариата, в то время как вторые понимают государство как потусторонний классам институт, за овладение которым ведут свою классовую борьбу пролетариат и буржуазия. Но когда оппортунисты трактуют государство как объект борьбы, а не как противника в противоборстве, они уже ставят себя — духовно — на буржуазную почву и тем самым наполовину проигрывают битву еще до того, как она начинается. Ибо всякий государственный и правовой порядок, а капиталистической — в первую очередь, основывается, в конечном счете, на том, что его существование, значимость его установлений не подвергаются сомнению, а просто принимаются на веру. То, что эти установления в отдельных случаях преступаются, не означает никакой особой опасности для существования государства, покуда эти преступления фигурируют в общественном сознании лишь как отдельные случаи. В своих сибирских воспоминаниях Достоевский метко указал на то, что каждый преступник (не раскаиваясь в содеянном) считает себя виновным, совершенно ясно сознает, что он преступил обязательные также и для него законы. Стало быть, законы сохраняют свою значимость и для него, даже если личные мотивы или давление обстоятельств побудили преступника их нарушить. Государство способно легко справиться с такими преступлениями в отдельных случаях именно потому, что они ни на секунду не ставят под вопрос его основы. Но «оппозиционное» поведение подразумевает, что в отношении государства занимается сходная позиция: признается, что по своей сути оно находится вне классовой борьбы, что значимость его законов непосредственно не затрагивается классовой борьбой. Итак: либо «оппозиция» пытается легально изменить законы, причем прежние законы сохраняют свою значимость до того момента, когда вступают в силу новые, либо — в отдельных случаях — такие законы по одиночке преступаются. Поэтому лишь объективную демагогию оппортунистов надо усматривать в том, что марксистскую критику государства они ставят в связь с анархизмом. Речь здесь отнюдь не идет об анархистских иллюзиях и уступках, а лишь о том, что капиталистическое государство надо рассматривать и оценивать как историческое явление уже тогда, когда оно еще существует. Сообразно с этим надо видеть в нем лишь орудие насилия, с которым, с одной стороны, надо считаться только в той мере, — но только в этой мере и считаться, — в какой оно располагает фактической властью. А с другой стороны, надо подвергать самому точному и самому непредвзятому анализу источники этой власти, дабы выявить те пункты, где можно ослабить и ликвидировать эту власть. Таким пунктом силы или слабости государства является именно тот способ, каким оно отражается в сознании человека. Идеология в этом случае является не просто следствием экономического строения общества, а одновременно и предпосылкой его бесперебойного функционирования.

2.

Чем очевиднее становится, что кризис капитализма перестает быть простым выводом из марксистского анализа и становится осязаемой действительностью, тем большее значение приобретает эта функция идеологии для судьбы пролетарской революции. В эпоху, когда капитализм еще не был внутренне