сего дня не слушали на наших меджлисах. Уж если я говорю тебе это, поверь мне! Сейчас он отдыхает, а после ужина, надеюсь, споет еще. Слава аллаху, дарящему миру такие голоса, заливается как соловей... Какие трели и рулады ему даются, словно божественное пение слышишь. Услышишь и ты, погоди. Послезавтра свадьба сына Даргяхгулу-бека. Я привезу ему в подарок танцы чанги и пение этого шушинца. Редкостное у парня дыхание и постановка голоса!
Сеид в молчании слушал рассуждения Махмуда-аги, снова оказавшегося в близкой ему стихии музыки.
'Что можно сказать о таком человеке? Ему ничего на свете не нужно, кроме музыки. Музыка - его Лейли, а сам он Меджнун ее...'
- Я поздравляю тебя с такой редкостной находкой, Махмуд-ага...
- За поздравление спасибо, только не говори таким печальным голосом. Хорошо? - Он положил руку на плечо друга.
Слуги незаметно принесли плов и прохладительные напитки.
Когда ужин был закончен, так же быстро и незаметно все убрали. В комнату пригласили высокого молодого человека, смуглолицего и худощавого. Черная чуха была надета поверх ситцевой в цветочек рубахи, из-под белой барашковой папахи выбивались темные густые волосы. Устроив поудобней на коленях бубен, он запел... Локтем правой руки придерживая бубен, легкими касаниями длинных и сильных пальцев отбивал ритм. Прикрыв глаза, он отдался песне всем своим существом. Печальный грустный голос проникал, казалось, в самую душу, будто сердце поэта обнажили и понесли в мир, наполненный слезами и стонами... Тоскующий голос переворачивал страницу за страницей истории трагических судеб, чьих-то несчастий и невысказанных слез. Сеид Азим забылся печалью чужих бед, слезы из глаз его текли и текли...
Внезапно весь настрой музыки изменился. Шушинец кончил повесть о трагедиях и разлуке, в его пении родился бунт, протест против тех, кто был причиной несчастий. Голос постепенно окреп, усилился, превратился в грохот бурно ниспадающего водопада, ударов о берег прибоя разбушевавшегося океана. Он нес поэту надежды и уверенность, осушил слезы, вернул мечты о свободе, вершинах и небесах... Лицо поэта прояснилось.
Новые звучания восхитили всех, ценители и любители музыки высоко превозносили внесенные в мугам новшества, отметили изысканность обработки.
- Отлично, Махмуд-ага, какая свежесть интерпретации!
- Спасибо, Ага.
Знатоки наперебой кричали: 'Молодец!', 'Хорошо!'... Махмуд-ага смущенно проговорил:
- Не преувеличивайте мои заслуги, успеху способствовали пальцы, заставляющие звучать музыкальные инструменты, и голос несравненного певца.
Музыкант, игравший на инкрустированном серебром и перламутром таре, скромно возразил:
- Уважаемый Махмуд-ага, вы меня извините, я исполнитель, но если хоть что-то понимаю в музыке, должен признать, что ваши добавления в этот мугам изменили его до неузнаваемости, он стал более красивым и выразительным. Я предлагаю всем присутствующим отныне называть это музыкальное произведение вашим именем.
Гости горячо поддержали говорившего. Махмуд-ага по обыкновению сидел, скрестив ноги, поглаживая голову сына. 'У мальчика неплохой голос, но он еще совсем ребенок. Сможет ли он когда-нибудь спеть этот мугам так, как мне нравится? Певцом он не будет, но если хорошо научится разбираться в музыке, с меня довольно'. Махмуд-ага вспомнил, что сын иногда тайком поет, но никогда не показывал мальчику, что слышал его пение.
Мугам разбередил сердце и воображение поэта. Резкий переход от грусти и безысходности к радостной надежде всколыхнул фантазию:
Как только он вынул из внутреннего кармана архалука тетрадку, в комнате мгновенно воцарилась тишина. Он даже не заметил, кто раскрыл для него пенал и поставил чернильницу. Поэт не замечал теперь ничего. Он писал...
Присутствующие с интересом и почтением взирали на творящего поэта, стараясь не мешать ему ни единым словом или нечаянным стуком. Если бы в этот момент он поднял глаза, то увидел бы приложенные к губам пальцы, призывающие к молчанию...
Его лица коснулись крылья ангела с удивительно родным, до боли родным лицом... 'Так лучше, мой поэт... Пусть твоя тяга к веселью и наслаждениям, к земным радостям сменится потребностью к духовному совершенству, к опьянению поэзией. Страсть свою береги для творческого жара. Если верно, что каждому что-то написано на роду, то тебе написано именно это! Пусть поэзия и не приносит тебе славы и благополучия, пиши, мой поэт, пиши! Только бы вино не испортило твой голос и не встало на пути твоих чистых надежд и желаний... Пиши, мой поэт, пиши!' Нежные пальцы феи словно коснулись его лба, ее легкое дыхание ощутили его губы...
Как только поэт оторвал перо от последней строфы и еще хмельным взором только что очнувшегося человека обвел присутствующих, его окликнул Рза-бек:
- Поздравляю, Ага, с написанием нового экспромта!
Давайте посмотрим...
Махмуд-ага запротестовал:
- Нет, нет, мне сдается, что Ага сочинил газель. Я не ошибаюсь?
Вернувшийся к действительности поэт, скромно улыбнувшись, проговорил:
- Да... газель...
- Как я догадываюсь, пение нашего шушинского гостя вдохновило Агу сочинить газель. Так предоставим ему право первому прочесть эту газель.
Возгласами одобрения были встречены слова Махмуда-аги. Молодой певец, багровый от смущения, поднялся и, поощряемый хозяином дома, приблизился к Сеиду Азиму. Он впервые увидел знаменитого уже поэта, чьи газели заучивали наизусть на слух, вторя голосам других певцов. В Шуше о Сеиде Азиме говорили 'аристократ Сеид'. С сердечным трепетом певец опустился на колени перед любимым поэтом, наклонился и поцеловал руку, протянувшую ему тетрадь с только что записанной газелью. Потом поднялся и вернулся к своему месту. Что-то шепнул на ухо таристу... И вот полилась мелодия мугама вслед за прекрасным голосом, певшим газель Сеида Азима...
Большинство гостей уже покинуло гостеприимный дом Махмуда-аги, осталось всего несколько человек: сам хозяин, Рза-бек, Джинн Джавад и кое-кто из молодых. Сеид Азим, с недавних пор принявший псевдоним Ширвани, то есть 'из Ширвана', собрался обсудить с друзьями свои соображения по поводу открытия новой школы. При взгляде на собравшихся у него затуманился взор... Прошло шесть или семь лет с того злосчастного дня, когда они впервые обговаривали открытие школы Рза-бека, а кажется, что пролетели десятилетия... Тогда с ними был Тарлан... Они все были молоды и не знали, что их ожидает... Брошенные временем камни рассеяли их ряды.
Школа Рза-бека погибла под грузом недоброжелательства. Но вместе с тем они духовно закалились, окрепли, жизнь сделала их стойкими. Теперь с ними не мог бы совладать один Закрытый. Они поняли, что им следует держаться вместе, хотя и 'закрытые' осознали, что бороться с ними в одиночку не имеет смысла.
