«Это же только вопрос, не пытайся превратить его в нечто большее».
— Ты все записываешь? — снова спрашивает Сара. — Невозможно настроиться на твой сигнал.
Я делаю еще шаг к краю, и пропасть отодвигается от меня на несколько футов. Небо заполнено паром, звездами и бесконечной ночью.
Я направился по Восточному шоссе к Мейн-стрит и шел так быстро, как позволяли снег, покрытый сажей лед и бесчисленные обломки под ногами. Вокруг громоздились каньоны из стали и кирпича, разбитого стекла и обломков серого бетона. После того как федералы навсегда покинули остров Рузвельта и умыли руки, остались только руины и груды мусора. Я почти все время смотрел под ноги, но чувствовал, что они следят за мной, идут следом, спрашивают друг друга: нужно ли меня бояться, или я просто глупец, забредший сюда в поисках смерти. И то и другое могло оказаться правдой. Я еще и сам ни в чем не был уверен. На снегу и замерзшей грязи виднелись следы, и некоторые из них были почти человеческими.
Неподалеку от большого пустыря, бывшего когда-то Блэквелл-парком, я услышал, как над островом пронесся чей-то зов. Звук показался одиноким и испуганным, и я прибавил шагу.
Интересно, пошлет ли Сара за мной спасательную команду, если вместе с Темплтоном решит, что на этот раз я поскользнулся. А может, Темплтон уже считает меня трупом и кусает локти, что не обеспечил надлежащее наблюдение. И как он собирается докладывать о неприятностях тем ублюдкам из Вашингтона? Дорога к северной оконечности острова, где стоял закопченный и изрядно разбитый корпус Кулеровского госпиталя, заняла у меня почти целый час. Подонки из так называемых отрядов милиции генетических анархистов, получающих приказы от экс-кинозвезды, шизофренички, называющей себя Цирцеей Девятнадцатой, утверждали, что их штаб расположен в здании бывшего госпиталя. Когда армия решила предпринять обстрел, Кулеровский госпиталь удостоился большей части боезапаса. Цирцея Девятнадцатая была застрелена снайпером, но, как говорили, у нее нашлось достаточно последователей, чтобы занять освободившееся место.
Под пасмурным февральским небом госпиталь выглядел безжизненным, словно пережил Армагеддон. Я старался не думать о спучах, обо всем том, что мне пришлось увидеть и услышать накануне, о своих мыслях, о неудержимом потоке угроз, обещаний и молитв, который выплеснул на меня тот несчастный, когда я долетел до конца мерцающей спиральной трубы, и мы начали наш танец.
В помещении бывшего госпиталя воняло как в зоопарке — в заброшенном, вымирающем зоопарке, но здесь по крайней мере не было ветра. Лицо и руки у меня онемели от холода. Интересно, как поступит Агентство с чистильщиком, лишившимся пальцев? Выбросит на свалку или снабдит изготовленными в Осаке блестящими новенькими приборами, которые окажутся лучше оригиналов? Может, они прибегнут к той же биомеханической магии, как и в случае с Сарой? Я шел по необъятному холлу первого этажа мимо дверей и дверных проемов, лишенных створок; темных комнат и освещенных залов, наполненных дезориентирующим смешением света и теней, пока не добрался до ряда лифтов. Их двери были раскрыты, а за ними виднелись узкие шахты, заваленные мусором и проржавевшими оборванными тросами. Там я немного постоял, пока пальцы и лицо не стало покалывать горячими иглами, и прислушался к тихому шепоту здания.
— Они просто животные, — заявила вчера Сара.
Они были в той же степени животными, в какой она — ходячим механизмом. Я понимал, что Сара достаточно умна, чтобы знать правду, она была такой даже до того, как ее череп нафаршировали всякими устройствами. Даже если она не хотела признаваться в этом никому, включая себя. Киборги и ститчи были просто противоположными полюсами в одном и том же восстании против плоти — черная пешка и белая пешка — север и юг на одной извилистой постэволюционной дороге. Я и раньше не придавал этому особого значения, и теперь тоже. Но сейчас, когда мое дыхание вырывалось клубами морозного пара, а пальцам медленно возвращалась чувствительность, ее высокомерие раздражало больше, чем обычно. Насколько я мог судить, самое большое, а может, и единственное различие между Сарой и тем, кто ждал меня в расстрелянном госпитале, было то, что люди, стоящие у власти, нашли применение ее виду, а вот ститчи и оборотни были для них источником проблем. Все могло обернуться иначе. И еще не поздно.
Параллельно лифтовой шахте шла лестница, и я поднялся на третий этаж. Я не догадался взять с собой фонарик, так что держался ближе к стене и шел почти вслепую, не раз спотыкаясь о кучи хлама.
На третьем этаже меня ждал ребенок.
— Зачем ты сюда пришел? — отрывисто бросил он и моргнул золотистыми глазами хищной птицы.
На нем не было никакой одежды, зато все тело заросло блестящей желто-коричневой шерстью.
— Кто ты? — спросил я.
— Мантикора сказала, что ты придешь. Она видела тебя на мосту. Что тебе нужно?
— Я ищу девушку по имени Джет.
Ребенок засмеялся, словно залаял, и закатил глаза. Затем он наклонился вперед и пристально уставился на меня, при этом вертикальные зрачки его больших золотистых глаз заметно расширились.
— Здесь нет никаких девушек, мистер, — хихикнул он. — Давно нет. Ты что, сбрендил?
— Среди вас есть кто-нибудь по имени Джет? Я прошел долгий путь, чтобы с ней поговорить.
— А может, у тебя есть пистолет? — спросил он. — Или нож?
— Нет, — сказал я. — Ничего такого. Я пришел только поговорить.
— И ты сунулся в Ститчтаун без ножа и пистолета? Тогда ты совсем сдурел. У тебя в голове точно завелись тараканы размером с мои кулаки. — Он поднял сжатый кулак, чтобы наглядно продемонстрировать свое заявление. — Или тебе просто надоело жить.
— Может, и так, — ответил я.
— В это время года мы почти не видим мяса, — усмехнулся ребенок и облизнул тонкие черные губы.
Вдали, в противоположном конце коридора раздался чей-то рык. Паренек оглянулся через плечо, затем снова повернулся ко мне. На его лице блуждала улыбка — холодная улыбка, в которой не было ни жестокости, ни доброты, обнажавшая острые кончики длинных клыков и резцов. И еще он выглядел разочарованным.
— Всему свое время, — сказал он и взял меня за руку. — Всему свое время.
И я позволил ему увести себя в угрожающую тьму коридора.
В конце своей книги Эммануиль Вазерби-Джонс написал следующее: «Свершившиеся и грядущие катастрофы, возвращение АйсПИКа могут стать самым тяжелым поражением человечества. Долгие тысячелетия мы спрашивали себя: есть ли во Вселенной кто-нибудь кроме нас. И этот вопрос нашел отражение во всех мировых религиях. Но, получив окончательный положительный ответ, мы должны были признать, что в прежнем своем невежестве жить нам было гораздо спокойнее».
Мы еще более одиноки, чем прежде, — Ронни все правильно понимала.
Когда я вышел из контакта и лаборанты надежно заизолировали сигналы этих существ, когда запертые волны стали колотиться в стены комнатушки на Колумбус-авеню, когда один из медиков вколол мне дозу стимулятора, чтобы прочистить мозги, я сел на пол и заплакал.
В этом не было ничего необычного. Я плакал почти каждый раз. Хорошо, хоть не блевал.
— Отличная работа, — произнес Темплтон и положил мне на плечо руку в тяжелой перчатке.
— Будь ты проклят! Я слышал их. Понимаешь, ублюдок, я слышал их обоих!
— Дит, мы сделали все, что смогли. Не мог же я накачать тебя морфином, чтобы ты вырубился.
— О Господи, о милосердный Иисус! — рыдал я, словно дряхлая старуха.
Я тяжело дышал, и сердце бесновалось в груди, но постепенно затихало под действием синтетадрина, вколотого в левое плечо.
— Темп, убей их. Убей прямо сейчас.
— Мы должны придерживаться протокола, — спокойно ответил он, поглядывая в сторону дрожащей массы костей, мяса и протоплазмы на кровати. Из того места, где раньше был рот мужчины, высунулось
