температурой и с матюками на свой пятый этаж. У них, Оль, нет лифта. Сволочной дом!.. А саксофон, Оль, плачет, падая. Если скачет вниз по ступенькам особенно. Как малый ребенок… Воет! и с жалобными стонами!
Я думала, Максим только руководит ансамблем, пишет для них музыку. И спросила — на каком инструменте он сам играет?..
Максим так спокойно ответил:
— На всех.
Это правда. Нормальная скромная правда музыканта. Он взял саксофон и заиграл. И как заиграл! Потрясающе!.. А какие на быстрой смене мелодии! Одна за одной. Какие импровизации!.. Я испытала настоящую гордость.
— Хочешь, сыграю „Останься“? — спросил он напоследок.
А вечером пришел побитый. Под глазом синяк… На физиономии свежайшие ссадины.
Улыбался.
А что, мол, плакать — дело творческое! Его рок-группа вошла в предвиденную полосу первых неудач. Они с налету внедряли живой, нервный рок в каком-то окраинном пролетарском кафе… Их побили…
Появился, как всегда, внезапно.
Я даже вскрикнула: — О господи!
— Все нормально, Оль. Конкуренция… Столкнулись с хоровиками. С самыми затхлыми и отстойными отголосочными хоровиками. Но у них контракт. Капитализм, его величество!.. Незримая рука рынка.
Незримая рука рынка здорово поработала над его обаятельной физиономией. Особенно удались руке синяки на его левой скуле.
Максим исчезал в ванной комнате — и снова появлялся, восторгаясь как стычкой с непредвиденно трезвыми хоровиками, так и своей новой музыкой!
А был уже поздний час. Мы засиделись. Я обрабатывала ему раны, а он о любви… о любви к своей рок-группе, к своим гениям. К запойному барабанщику. К загульному вокалисту… К вечно простуженному саксофонисту.
— Сам хрипит, а винит саксофон… Оль! Представляешь?.. Ну дурачина!
— И что?
— Пинает инструмент ногой».
Голос Максима из ванной комнаты:
— Они шизы. Саксофонист, Оль, он абсолютно ненормальный!.. Но они мне как дети!
Максим выскочил — голый до пояса. Он показывает Ольге и впрямь изрядную рваную царапину на левом боку.
— Вот, Оль… Вот еще здесь. Обработай…
— Ого!
— А я все думал — что это там жжет! Еле терпел!
Ольга, обрабатывая ему рану, качает головой: — Опять ты пришел поздно.
— И опять прошу денег.
— Я все хочу тебе объяснить, Максим… Все никак не решаюсь — ведь я небогата, милый.
— Но ты говорила — у тебя есть сбережения.
— Есть. Очень скромные.
— Но это же мои пацаны! Гении… Ты же не хочешь, чтобы они оказались под забором? чтобы сломались от нищеты?
Он показал еще одну глубокую пугающую царапину.
— Ты же не станешь загонять талантливых пацанов в воровство и криминал? или в наркотики?.. В крысиную голодную норку, а?
— Максим. Ты словно погоняешь время. Полгода пронеслись как один день.
— Наши полгода.
— А?
— Я говорю — зато, Оль, это наши полгода!
Как веский довод Максим ставит перед Ольгой свой бывалый магнитофончик:
— Слушай.
Он ищет «Останься»… Но знаковая песня никак не всплывает. Звучит что-то другое.
— Черт. Куда она делась?.. Ты услышишь. Услышишь, как я тебя люблю, Оля-Лёля… Эта песня — это мое сердце!
Он нажимает перемотку, ищет:
— Всем своим пацанам сказал — если я ставлю эту песню, значит, все молчат. Все умерли!.. Сдохли!.. Мелодию «Останься» ничем и никем не перебивать. Все знают — не трогать… Что за люди! К ней нельзя прикасаться руками! Нельзя лапать… Тем более чужими звуками! Это наша мелодия, Оль!..
Однако же, так и оставив звучать чужеватую мелодию, Максим уходит. Еще разок чертыхнувшись. Убегает.
Ольга выключает магнитофон.
И пробует включить свою жизнь — она открывает книгу. А затем и тетрадку. Делает пометки. Надо бы не урывками… Вернуться бы к работе над диссертацией.
Коля Угрюмцев меж тем торопится на свое рабочее место. Как маленький автомат, уже проглотивший монетку. Прошел с мольбертом в глубину студии. Сел.
Рядом с ним тотчас замигал очередной подсвеченный Кандинский. Юнец заторопился, малюет.
Спасаясь кисточкой, как он сам говорит, от х-х-ронической г-г-головной боли.
А вот и сентенция при этой подсвеченной репродукции. Придется выслушать. Она кратка:
«
И еще разок, но более настойчиво:
И опять в К-студии все тихо. Абстрактному миру легко дается покой.
Сдвинутый, странноватый кочевник Коля Угрюмцев, вернувшись, не привнес новизны. Неприкаянный, он опять здесь поселился. За неимением другого жилого места в огромном мегаполисе.
Спит он в самой глубине студии. Там запасная постель. В теплой нише. Как-никак у бездомного юнца есть эта ниша. Впрочем, как настоящий приживал, Коля малозаметен, никому здесь не мешает. Вот он тихо сел, в руке кисточка.
Перемалевывает. От усердия высунул язык.
Прежде чем умолкнуть, сентенция Кандинского повторяет себя с силой и с подчеркнутой перестановкой слов.
О чем бы Ольга ни говорила, она о Максиме. Ей теперь уже поздно меняться.
