Вопрос Финклера

еще не значит, что я бессердечен. Тебе не понять моих чувств».

Конечно, все это могло лишь вообразиться Треславу.

— Ты, должно быть, имеешь в виду пари Паскаля, — сказал наконец Финклер. — Только он рассуждал иначе. По его словам, если ты делаешь ставку на то, что Бог существует, ты практически ничего не теряешь при проигрыше. Но если ты ставишь против существования Бога, то в случае проигрыша…

— Ты окажешься в адском дерьме.

— Именно так.

— Но это как раз твоя ставка, Финклер.

Финклер посмотрел мимо него и приветственно улыбнулся кому-то в зале.

— Однако вернемся к нашей теме, — сказал он. — Ты выходишь из дома Либора, будучи, скажем так, не в лучшей кондиции, а эта бандитка, перепутав тебя со мной, идет следом несколько сотен ярдов до гораздо более оживленного места — что глупо с ее стороны — и там на тебя набрасывается. Не понимаю, каким образом этот инцидент связывает ее со мной? Или меня с тобой? Мы не очень-то внешне похожи, Джулиан. Я вдвое крупнее тебя, а у тебя вдвое больше волос…

— Втрое больше, как минимум.

— Кроме того, я прибыл туда и уехал оттуда на машине, а ты был пешком. Что же заставило ее нас перепутать?

— Понятия не имею… Может, она никого из нас раньше не видела?

— Ага, и при взгляде на тебя подумала: «У этого парня явно толстый бумажник». А потом случилось то, что случилось. Но я никак не возьму в толк: почему ты решил, что она могла охотиться за мной?

— Может, она знала, что ты выиграл в покер три тысячи фунтов. Или она могла быть твоей фанаткой. Может, начиталась твоего Паскаля. Ты же знаешь, какими бывают эти фанаты…

— А может, мы с Паскалем тут ни при чем.

Финклер подозвал официантку и потребовал еще кипятка.

— Видишь ли… — Треслав подвинул стул ближе, как будто опасаясь, что весь «Фортнум и Мейсон» услышит его следующие слова. — Дело в том, что она сказала.

— И что она сказала?

— Правда, я плохо расслышал сказанное.

Финклер развел руки в стороны особым финклерским жестом, означавшим, что даже его беспредельное терпение на исходе. Когда Финклер так делал, он напоминал Треславу Всевышнего на горном пике в ту пору, когда Он разочаровался в избранном народе. Должно быть, Господь даровал свой жест всем финклерам в память о Завете. А нефинклерам вроде Треслава это не дано.

— Что бы там она ни сказала на самом деле или могла, по-твоему, сказать — ты выдашь эту фразу, в конце концов?

И Треслав выдал эту фразу:

— «Ах ты, жид». Она сказала: «Ах ты, жид».

— Это твои выдумки.

— С чего бы мне это выдумывать?

— Потому что у тебя извращенный ум. Я не знаю, почему еще. Может, ты услышал собственные мысли. Ты перед тем расстался со мной и Либором, шел и думал: «Ах вы, жиды! Поганые жиды!» Эти слова вертелись у тебя на языке, и ты вообразил, что их произнесла она.

— Она не говорила: «Поганые жиды». Она сказала: «Ах ты, жид».

— «Ах ты, жид»?

Сейчас, услышав эту фразу в чужих устах, Треслав засомневался:

— Типа того.

— Типа того? Что еще она могла сказать типа «ах ты, жид»?

— Я уже думал над этим. Она могла бы сказать: «Ах ты, Джуль», но откуда ей знать мое имя?

— Имя было на кредитках, которые она у тебя вытащила, дурья башка!

— Не называй меня дурьей башкой. Ты же знаешь, как я это ненавижу.

Финклер похлопал его по руке:

— Имя было на кредитках, которые она у тебя вытащила, недурья башка!

— На кредитках есть только инициалы: «Дж. Дж. Треслав». Там нет имени Джулиан и тем более имени Джуль. Давай называть вещи своими именами, Сэм, — она считала меня евреем.

— И по-твоему, я единственный еврей в Лондоне, с которым она могла тебя спутать?

— Мы же только перед тем расстались.

— Случайное совпадение. Эта женщина, быть может, серийная антисемитка. Наверняка она каждого ею ограбленного называет жидом. Этим словом вы, неевреи, часто пользуетесь как ругательством. В школе употреблялись словечки «объевреить» или «зажидить», когда говорили про надувательство и воровство. Да ты и сам небось их употреблял. Вот что у вас прежде всего ассоциируется с евреями: воры и жулики. Может, она мстит таким, как ты? Может, она сказала: «За жидов» в смысле «зуб за зуб».

— Она сказала: «Ах ты, жид».

— Ну, значит, она просто обозналась. Там же было темно.

— Там было светло.

— Но ты недавно ссылался на темноту.

— Я сгустил краски.

— Ага, и навел тень на ясный день.

— Это было поэтическое преувеличение. Все произошло хоть и не ясным днем, но фонари горели ярко.

— Достаточно ярко, чтобы отличить еврея от нееврея?

— Было так же светло, как сейчас здесь. Похож я сейчас на еврея?

Финклер издал один из своих телевизионных смешков. Треслав знал, что Финклер никогда не смеется по-настоящему, от души, — и Тайлер частенько жаловалась, что вышла замуж за человека, не способного смеяться, — но в своих телепередачах он мог заливисто расхохотаться в ответ на чье-нибудь замечание. Треслав поражался такому явному притворству, но сотни тысяч зрителей принимали хохот Финклера за чистую монету.

— Давай спросим об этом публику, — предложил Финклер.

И на какой-то миг Треслав с ужасом подумал, что тот и впрямь обратится сейчас к посетителям чайной: «Поднимите руки все, кто считает этого человека похожим на еврея». Заодно это привлекло бы к Финклеру внимание тех, кто еще его не заметил или не узнал.

Треслав залился краской и пригнул голову, как будто надеясь таким образом снять с себя подозрение в еврействе. Кто когда-нибудь видел смущенного еврея?

— Вот такие дела, — сказал он после паузы, когда смог вновь поднять глаза на собеседника. — Что посоветовал бы твой Витгенштейн?

— Для начала он посоветовал бы тебе вынуть свой нос из собственной жопы. А также из моей и из жопы Либора. Допустим, тебя побили и ограбили. Это неприятно. А ты еще до того порядком раскис. На наших встречах втроем обстановка не очень-то здоровая. Для тебя, по крайней мере. У меня и Либора хоть есть причина: мы скорбим. А ты нет. А если тоже скорбишь, это уже совсем хреново. Это типа извращения, Джулиан. Ты не можешь быть одним из нас. И ты не должен этого хотеть.

— Я вовсе не хочу быть тобой.

— Нет, хочешь — в некотором роде. Я не намерен тебя обижать, но у нас всегда имелось нечто, что ты хотел бы заполучить.

— У вас? Ты говоришь о себе и Либоре?

— Дурацкий вопрос. Если ты его задаешь, ты уже знаешь ответ. Но теперь тебе этого мало. Теперь ты захотел большего. Ты захотел стать евреем.

Треслав едва не захлебнулся чаем:

— Кто тебе сказал, что я хочу стать евреем?

— Ты сам, кто же еще? Иначе зачем вся эта твоя возня? Ты такой не один — многие люди по разным