начинаешь врать, ты повышаешь голос.
Но Финклера не так легко выбить из колеи.
— Я не буду врать, — сказал он. — И не все мои записи будут музыкальными.
— Ну и что ты тогда возьмешь: диктофонные мемуары Бертрана Рассела?[71] Только не смеши меня.
Она встала с колен и вытерла руки о фартук, который он купил ей много лет назад. Серьги в ее ушах также были куплены Финклером, да и золотой «ролекс» — он подарил его жене на десятую годовщину их свадьбы. Тайлер всегда работала в саду при украшениях и полном макияже. Чтобы перейти от подкормки растений к званому обеду в «Рице», ей требовалось совсем немного: только снять перчатки и фартук да пригладить волосы. Тайлер, вдруг возникающая над кучей компоста в облике светской Венеры, — это зрелище стоило того, чтобы периодически появляться в садике, как бы сильно Финклер ни страшился этого места. В такие минуты он удивлялся, зачем нужно заводить любовниц, если его собственная жена красивее и желаннее, чем все они, вместе взятые.
Был ли он дурным человеком или же просто дураком? Сам Финклер не считал себя плохим мужем. Что поделаешь, если моногамия не соответствует мужской природе. И он отдавал долг природе даже тогда, когда эта природа вступала в противоречие с его желанием остаться дома в объятиях жены.
Таким образом, винить следовало пресловутый зов природы, и только его, а никак не самого Финклера.
— Ну, для начала, — сказал он, становясь сентиментальным, — я подумал о музыке, которая играла на нашей свадьбе…
Она приблизилась к нему, чтобы отвернуть кран для поливки.
— Марш Мендельсона? Неоригинально. И вообще, я не думаю, что тебе стоит приплетать сюда нашу свадьбу, о который ты и не вспомнил бы, взаправду попав на необитаемый остров. Раз уж тебе не лезет в башку ничего, кроме свадебного марша, мой совет: откажись от участия в программе. Скажи им, что слишком занят. Другое дело, если бы Мендельсон написал «Адюльтерный марш»…
— Слишком занят для «Дисков»? Для этой программы никто не бывает слишком занят. Это предложение, за которое надо уцепиться, — оно может здорово помочь в карьере.
— Ты уже и так сделал карьеру. Уцепись-ка лучше за конец шланга.
Финклер имел слабое представление о шлангах и потому снова начал обследовать садик на манер частного детектива, заглядывая под кусты и растерянно почесывая затылок.
— Конец — это то место шланга, откуда течет вода, олух царя небесного! Сколько лет здесь живешь, а все конец найти не можешь. Ха! — Она рассмеялась над случайным намеком.
Финклер не улыбнулся.
— Тебе легко рассуждать, ведь это не тебя пригласили в «Диски», — сказал он, обнаружив-таки конец шланга и теперь недоумевая, что с ним делать дальше.
— Да, пригласили
— Жадюга?
— В смысле не слишком жадный до славы.
— Ты сказала «жадюга».
— И что?
— То есть
— Ради бога, ты же знаешь, что я не это имела в виду. Жида ты сам сюда приплел. Если ты боишься того, как тебя воспримут другие, — это твоя проблема, а не моя. Просто, на мой взгляд, ты слишком рьяно лезешь во все дырки. А что до евреев в нашей семье, то это скорее уж я, чем ты.
— Ты говоришь глупости и сама это знаешь.
— Тогда прочти Амиду или хотя бы одно из восемнадцати благословений.[72]
Финклер отвел взгляд.
Было время, когда она подумывала о том, чтобы шутя облить его водой из шланга, зная, что он постарается ответить тем же и борьба за шланг завершится дружным смехом, а то и сексом прямо на лужайке — плевать на соседей! Но то время прошло…
…Если
Он посоветовался с друзьями. Не о том, участвовать в программе или нет — он и не думал отказываться, — а насчет музыки, которую он взял бы с собой на необитаемый остров. Либор предложил экспромты Шуберта и несколько скрипичных концертов. Треслав написал ему на листке названия великих предсмертных арий из итальянских опер.
— Сколько тебе положено записей? Шесть? — спросил он.
— Восемь, но арии хватит и одной. Им нужно разнообразие.
— Я даю тебе шесть, на выбор. Они все очень разные. В некоторых умирает женщина, в других — мужчина. А есть одна ария, где они умирают вместе. Это будет шикарный финал программы.
«И финал моей карьеры», — подумал Финклер.
В конечном счете, поговорив еще и с Альфредо, а также руководствуясь собственным популистским чутьем, Финклер остановился на Бобе Дилане,
— Легкая разрядка после серьезных вещей? — поинтересовался ведущий.
— Нет, для этого у меня будет Платон, — сказал Финклер.
Шутка, конечно, но также и повод задуматься для тех, кто примет его слова всерьез.
Желая показать Тайлер, что в их семье есть правоверные иудеи и помимо нее, он поведал слушателям о том, как в юности ходил в Синагогу вместе со своим отцом, читавшим там поминальные молитвы. Его глубоко волновали эти скорбные плачи. «Исгадал выискадаш…» — слова древнего языка, посвященные памяти усопших. «Да возвысится и освятится Его великое имя…» Впоследствии, осиротев, он сам читал эту молитву в память о родителях. Философ-рационалист, признающий Бога перед лицом истин, непостижимых человеческому разуму. Он сделал паузу, и в студии установилась такая тишина, что можно было услышать полет мухи.
— Мое еврейство всегда было исключительно важно для меня, — продолжил Финклер. — Оно дарует мне утешение и вдохновение. Но я не могу молчать о несправедливостях, причиненных палестинцам. В случае с Палестиной… — Голос его слегка дрогнул. — В случае с Палестиной я испытываю глубокий стыд.
— Тут ты явно зарвался, — сказала Тайлер, прослушав передачу. — Как ты мог это сказать?
— А почему бы нет?
— Потому что программа совсем не об этом. Потому что тебя никто об этом не спрашивал.
— Тайлер…
— Знаю-знаю, ты скажешь, что тебя вынудила твоя совесть. Чертовски удобная штука эта твоя совесть. Она вынуждает тебя делать только то, что ты сам хочешь сделать, а если чего не хочешь — тут и совесть молчит себе в тряпочку. Мне стыдно за твою публичную демонстрацию стыда, и это притом, что я не еврейка.
— Вот потому тебе и стыдно, — сказал Финклер.
Он был разочарован, когда ни одно из его остроумных и глубокомысленных высказываний не попало в недельную подборку лучших фраз на Би-би-си, но зато его тщеславие потешило письмо, полученное им
