социал-демократической газеты.
В Иркутске в те дни, как и в некоторых других городах, создалась объединенная партийная организация, включившая и большевиков и меньшевиков. Большевики поддерживали дружбу — политика и дружба в такие времена неразделимы, — порой отдельно собирались, но своей группы или фракции пока не оформляли. Кауров был сторонником обособления. Но письма, которые стали доходить из Питера от русского большевистского центра, нс трогали этого вопроса. Чувствовалось, что и не было ясности в вопросе: объединяться ли с меньшевиками? Работая в редакции, Кауров гнул свое, старался так и эдак вынести на страницы газеты резкие взгляды Ленина, еще находившегося за границей, проникавшие в годы войны на отпечатанных в Швейцарии листках тонкой бумаги и в самые отдаленные колонии ссыльных.
Теперь почтовые медлительные поезда доставляли возрожденную питерскую «Правду». Она приходила с берегов Невы в Восточную Сибирь на десятый-двенадцатый день. В одном из номеров был объявлен состав редакции: Каменев, Муранов, Сталин.
Так вот она, первая весточка от Кобы. Ну, теперь держитесь, оборонцы! Хирург Железная Рука с вами не поцеремонится!
Однако в этом же номере «Правды» публиковалась статья Каменева. Кауров, читая, выкатил губу. Какая штука! Каменев писал:
«Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное «Долой войну!».
Но что же тогда?
«Давление на Временное правительство».
Зачем?
Чтобы «склонить все воюющие страны к немедленному открытию мирных переговоров».
А до тех пор? А теперь?
Воевать! Воевать, «на пулю отвечая пулей и на снаряд снарядом!».
Черт возьми, это же слово в слово проповедь меньшевиков, программа оборонцев. Чего же смотрел Коба? Почему не воспротивился? Где его твердость? Впрочем, может быть, в следующем номере он выступит, скажет настоящее большевистское слово.
Да, назавтра в «Правде» появилась статья «О войне» за подписью «К. Сталин». Но она вовсе ошарашила Каурова. Коба вторил Каменеву: «Прежде всего, несомненно, что голый лозунг «долой войну!» совершенно непригоден как практический путь… Выход — путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры».
По-прежнему тяжел слог Кобы, не дается ему гибкость русской речи. Но это в сторону! Если уж и он принял позицию оборончества, то… То логика приводит к объединению с меньшевиками.
Нс верится, чтобы к этому склонился ненавистник меньшевистской неустойчивости, упрямый Коба. А Ленин? Он в Швейцарии. На листах послереволюционной «Правды» тогда еще не появилась ни одна его строка.
В те дни Кауров был избран одним из делегатов на Всероссийское совещание Советов, открытие которого предстояло 28 марта в Петрограде. Сперва он решил не ехать, не хотел оставлять газету, да и цеплялись, не отпускали прочие бессчетные горячие дела. Но статья Кобы заставила переменить решение. Что-то неладное творится в партии. Поеду! Окунусь в водоворот Питера. Все там узнаю.
Еще сутки-другие Кауров, хотя уже и опаздывал на совещание, все-таки что-то доделывал, кому-то передавал неотложные обязанности и наконец, вырвавшись из когтей работы, втиснулся в вагон, покатил на запад. График движения уже постоянно нарушался, из-за этого было потеряно против расписания еще почти двадцать часов.
И лишь в ночь на 4 апреля иркутский солдат с красной кокардой ступил на перрон Петроградского вокзала.
30
Опоясав шинель ремнем, на бляхе которого красовался оттиск прошлого — двуглавый императорский орел, вольно вскинув на одно плечо лямки вещевого мешка, уже за дорогу изрядно освобожденного от продовольственных припасов, Кауров прямиком с вокзала полуночником затопал к месту совещания, в небезызвестный в российской истории Таврический дворец, когда-то выстроенный для фаворита Екатерины Второй, Там в предшествующее революции десятилетие заседала Государственная дума, а в дни февральского переворота туда хлынули делегации рабочих и солдат, вторгаясь без спроса в чинные залы, коридоры, комнаты. Хлынули и уже не отдали дворцовой территории. Думцы, в большинстве сторонники умеренности, хотя и украшенные теперь красными бантами, предпочли выбраться в более спокойную обитель из взбаламученной своей резиденции, а во дворце обосновался Совет рабочих и солдатских депутатов.
Уже надвигался рассвет, когда туда вошел Кауров, предъявивший дежурному свои полномочия, или, как тогда говорилось, мандат. Два-три солдата, то ли из ночного караула, то ли просто в спорах не уснувшие, пришли послушать разговор, вставить словечко. Конечно, Кауров безбожно опоздал. Всероссийское совещание как раз вчера закончилось. И вот еще что он упустил: вечером, всего несколько часов назад, в Петроград приехал Ленин. Проделал путь через Германию вместе с другими эмигрантами- большевиками в особом, запертом на ключ или, по слухам, запломбированном вагоне. Ух, какая была встреча! Нашелся тут и ее свидетель. Наверное, не меньше ста тысяч человек пришли в колоннах на площадь Финляндского вокзала. Незадачливому делегату Иркутска рассказали и про броневик, который послужил трибуной Ленину, освещенному прожекторами.
— А что он говорил?
Очевидец не стал врать, признался:
— Недослышал.
Но добавил, что броневик, на котором так и стоял Ленин, тронулся к дворцу Кшесинской — бают, там собрались, хотя и ночь, большевики послушать Ленина.
Кауров не удерживал досадливых «эх, эх». Черт побери, не повезло! Он теребил, вертел в руках папаху, почесывал розовевшую на затылке лысинку. Лететь, что ли, во дворец Кшесинской? Нет, куда там! Четвертый час утра!
Его все же утешили: делегаты совещания еще не разъехались, и завтра, то есть, вернее, уже нынче, в двенадцать часов дня в белом, самом большом зале откроется объединенное заседание социал- демократов, соберутся вместе и меньшевики и большевики. К этому-то он еще успел. Однако Кауров опять крякнул:
— Эх…
Ему отвели койку, но сон не приходил. Лишь засветло, под шумки утра, окутала дрема. Поднялся он все же освеженным, энергичным. Некое бодрящее предчувствие говорило: день будет особенным.
И в самом деле, едва он вошел в столовую, уже гудящую, кто-то окликнул:
— Платоныч!
Он узнал рослого Енукидзе, сейчас тоже представшего в солдатском обмундировании. Тот крепко обнял, расцеловал давнего приятеля. Кауров ощутил: вот старый большевистский Питер, круг подпольщиков принял его в свои объятия. И в ответ горячо чмокнул, стиснул добродушного Авеля-Золотую Рыбку.
Енукидзе сразу и расспрашивал и вываливал новости. Через полчаса на хорах соберутся большевики — участники закрывшегося совещания. Наверняка выступит Ленин. Потом в двенадцать будем заседать вместе с меньшевиками. Повестка дня: объединение. Докладчик от большевиков — Сталин.
— Платоныч, ты с ним не повстречался?
— Еще нет.
— Что ж ты? Он где-то здесь похаживает. Пойдем, я ему преподнесу тебя на блюдечке.
Так и не позавтракав — успеется! — Кауров вслед за своим поводырем устремился в коридор. Енукидзе легко ориентировался в лабиринте кулуаров, порой раскланивался со встречными, но не задерживался, жестикуляцией и живой мимикой как бы сообщая: недосуг! На ходу он рассказал кое-что про
