человек называет цену. А глаза хитрые. Скостит, уступит. В Тифлисе я умел торговаться даже и с армянами. Удавалось сбить запрос.
— Революции всегда запрашивают много, — раздумчиво проговорил Каменев. — Маркс писал об этом.
— Ладно. Займемся делом.
Коба сел за стол, придвинул рукопись Каменева, углубился в чтение. Достал, не глядя, из кармана свою трубку, привычно выколотил о каблук, положил перед собой.
Вот листки и прочитаны. Коба не спеша набил трубку табаком, скупо обронил:
— Увесисто. Не имею возражений. Но кое-что я бы добавил.
— Ну-с, ну-с…
— В чем, по Ламанчскому, ныне главная задача? Разъяснять, дискутировать, пропагандировать. Нет, мы не группа пропагандистов-коммунистов, не кружок интеллигентов, искателей истины, а партия революционных масс, которая, если мы не будем дураками… Ну, это уже не для статьи.
Четыре года назад на квартире Аллилуевых Сталин почти в такой же формулировке выложил Каурову подобный тезис. Сейчас подумалось: упрям!
Каменев охотно принял добавления Кобы.
— Превосходно ляжет. Еще пошлифую стиль. Пустим как редакционную?
Левой рукой, опять кружным путем, в обнос усов. Коба сунул трубку в правый угол рта, зажег спичку, раскурил, устремив не выражающий ничего взгляд на язычок пламени, то совсем втягивающийся внутрь чубука, то вдруг выпыхивавший.
— Лучше, Лев Борисович, дадим за вашей подписью. А во избежание кривотолков вставьте, что редакция «Правды» и бюро ЦК не разделяют тезисов Ленина. Это будет, по-моему, самое целесообразное. Вы не против?
Умная усмешка мелькнула под стеклами пенсне.
— Пожалуйста. На ваше, милейший, благоусмотрение. Это «милейший» гармонировало с некой барственностью Каменева. Он опять молодцевато пропел: — Трам-бом-бом-бом! Пойду отделывать.
— Садитесь. Вам здесь удобнее поработать. — Сталин поднялся, освобождая стул. — А мы с товарищем Кауровым отыщем себе место.
Неожиданно Каменев сбросил пиджак, остался в жилетке и белой сорочке со съехавшим чуть набок темным галстуком. Округлость плеч и заметное брюшко свидетельствовали, что и в бурях, в трепке он не спадал в теле. Подтянув крахмально твердые манжеты, он воскликнул:
— Драться так драться!
36
Узенькая комната, куда перешли Сталин с Кауровым, была будто совсем необитаемой. Не было ни стола, ни стула, ни этажерки или шкафа. Лишь у окна приткнулся диван, обитый черной клеенкой, которую кое-где продырявили вылезшие на белый свет пружины. Свет действительно был резко-белым: сильная лампочка, не прикрытая каким-либо абажуром, попросту свешивалась на шнурке с потолка. Вколоченные в стену крупные гвозди служили вешалкой; на одном висела солдатская шинель, на другом — фуражка без кокарды. На полу у дивана пятнами серел втоптанный пепел.
— Мое ночное логово, произнес Сталин. Случается, застряну — есть где растянуться.
Словно проделывая гимнастическое упражнение, он раскинул на уровне плеч руки, несколько раз согнул и разогнул локтевые суставы. Левая по-прежнему сгибалась лишь наполовину. Коба заставил себя еще и еще поупражняться.
— Открыл бы форточку. Прокурено, — сказал Кауров.
— Ерунда. Сойдет.
Яркое, падающее сверху освещение сделало рельефной, подчеркнуло тенью продольную складочку на тяжелых верхних веках. Прежде, сколь помнил Кауров, такой складки не было. Годы проложили две дорожки и на лбу — две морщины-закорючки, витками взброшенные над переносицей.
Коба кивком указал на диван:
— Располагайся.
Он почему-то заговорил по-грузински, как бы внося этим особо доверительную ноту. Усевшись, Кауров тоже перешел на грузинский:
— Неужели ты действительно хочешь объединения с меньшевиками?
Сталин минуту походил. Встал перед Кауровым:
— У настоящей, Того, хитрости на лбу не написано, что она хитрость.
Когда-то Кауров уже слышал от Кобы этот афоризм. Да, да, это были чуть ли не последние его слова в последнюю их встречу в 1913 году. Удивительно. Сталин теперь с них же начинает.
— Ты же, Того, шахматист. Значит, должен понимать. Объединение — это ход. Конечно, объединившись, мы сохраним собственную фракцию. Но сразу же займем место у руля Советов. Отсюда еще лишь шаг-другой до образования правительства советских партий. Заполучим две-три ключевые высотки. А потом при удобном случае…
Здоровой рукой или, вернее, лишь кистью Сталин сделал скупой жест — в точности такой же, как и четыре года назад в комнатке у Аллилуевых, — будто свернул шею некоему куренку.
— Вели бы наступление под видом обороны, продолжал Сталин. И в несколько этапов кампанию бы выиграли. Вот тебе перспектива развития революции.
— Ты говорил это Ильичу?
— Пытался. Но, как известно, хуже всякого глухого тот, кто не хочет слышать. В тоне опять просквозило обиженное самолюбие. Почитал бы ты его статьи, которые он из Швейцарии прислал в «Правду». Мы их не напечатали. Его беда: потерял ощущение России.
Сталин еще несколькими фразами язвительно охарактеризовал план Ленина. Издал шипящий звук, что-то вроде «п-ш-ш-ш».
— Диалектик! Государство, негосударство, полугосударство… Ха! Ты обратил внимание, как он ходит?
Вновь выплеснулась озлобленность Кобы. Он утрированно изобразил Ленина — выставил вперед плечо, стал кособоким и, устремив взгляд в одну сторону, зашагал в другую.
— Видишь, не туда идет, куда намеревается. — Сталин помолчал. — Так оно, думаю, и будет: не туда придет, куда глядит. И как-нибудь все утрясется.
Кауров не столько возражал, сколько расспрашивал:
— Коба, а вот как насчет войны?
Сталин, не отвечая, занялся трубкой. Кауров, однако, не проявил терпения:
— И почему ты во время войны ничем не дал знать о своих взглядах? От тебя ничего к нам в якутскую ссылку не дошло. Я не раз уже прикидывал: почему Коба не выскажется?
Сталин задымил, поднес огонек к доставшему папиросу гостю.
— А что ты написал?
— От меня, Коба, никто и не ждал этого. Но среди товарищей я не помалкивал… Бывало, махнем в Якутск вместе с Серго…
— С Серго? — живо переспросил Сталин.
— Ну да. Обитали с ним в селе Покровском. Два большевика на все село.
— Как он там переносил стужу? Был здоров? Не тосковал?
— Может быть, и тосковал бы, да… — Кауров запнулся.
— Досказывай. — Сталин по-русски привел пословицу: — В чем проговорился, с тем и распростился. Что он там? Втюрился?
Кауров кивнул. Коба заинтересованно продолжал вытягивать из него подробности. Пришлось рассказать про влюбленного Серго.
— Врезался! — все так же по-русски определил Сталин. И прокомментировал: Отсидишь три года в
