него накатывала меланхолия, находившая выражение в стихах. Тайное разочарование и желание, скрытые в письмах под маской шутовства, полностью звучали в таких строчках: «Хочу я быть ребенком вольным». Чем сильнее было разочарование, тем чаще возвращался он к милым образам юности. То, что никогда не появлялось в его письмах, звучит в стихах, написанных тем летом: Байрон по-настоящему привязался к одной из лондонских нимф, возможно голубоглазой Каролине, в чем не признавался даже своим друзьям.
В начале сентября Байрон вернулся в Ньюстед. Хотя жилец аббатства лорд Грей запустил парк и озера, Байрон ощутил прилив нежности к Ньюстеду и не допускал и мысли о его продаже в уплату долгов. Он мечтал устраивать роскошные празднества, подобно своим предкам. В Ньюстед приехал Хобхаус, и они вместе строили планы, однако в настоящее время «в доме было полно рабочих, и сам замок перестраивался». Огромные расходы тревожили мать Байрона, которой он серьезно сообщал: «Ты не можешь возражать против моего желания сделать дом вновь обитаемым, несмотря на мой отъезд в Персию в марте или, самое позднее, в мае, потому что по моем возвращении ты уже будешь жить в аббатстве…»
Путешествие на Восток Байрон задумал в январе, когда писал своему другу по Хэрроу, Де Бату: «В январе 1809 года мне исполнится двадцать один год, и весной того же года я отправлюсь за границу не в обычное путешествие, а в более длительное. Что ты скажешь насчет Пелопоннеса и путешествия на греческие острова? Я говорю совершенно серьезно, потому что мои мысли направлены на паломничество…» В глубине души Байрон желал занять место в палате лордов и отправиться за границу, чтобы набраться опыта для дальнейшей карьеры в парламенте. Все это очень впечатлило бы его опекуна, юриста и мать. Однако помыслы Байрона слишком запутанны. Глубокое романтическое стремление к дальним краям и новым впечатлениям, а также все растущее недовольство расточительной и развратной жизнью явились действительной причиной для отъезда Байрона из Англии.
Он был слишком слаб и общителен, чтобы изменить образ жизни, поэтому ему могла помочь лишь перемена места, вырвавшая бы его из повседневного существования.
Можно догадаться, куда стремился Байрон, по тому факту, что на маскараде в Ноттингеме он попросил портного сшить ему роскошный турецкий костюм с «настоящей чалмой». Матери он писал о своем путешествии на Восток: «Признай, что мой план не так уж плох. Если я не поеду сейчас, то не поеду никогда, а это должен сделать каждый человек рано или поздно… Если мы не увидим никакого другого народа, кроме своего собственного, то не дадим шанса человечеству…»
Байрон избрал главным устроителем своих семейных дел старого Джона Меррея, бывшего еще управителем «Жестокого лорда». Среди других помощников были Уильям Флетчер, слуга, и Роберт Раштон, красивый мальчик, сын одного из арендаторов аббатства, к которому Байрон очень привязался. Любимая собака Байрона Боцман и ручной медведь жили теперь в Ньюстеде. Байрон и Хобхаус наслаждались независимой жизнью аристократов в полуразрушенном богатом замке. Они купались в озере и ездили верхом по запущенному парку. «Хобхаус охотится и тому подобное, – писал Байрон Ходжсону, – а я не делаю ничего». Но это не совсем так, потому что он постоянно писал. Это была новая сатира.
Когда Мэри Чаворт, теперь миссис Мастере, услышала, что Байрон вернулся в Ньюстед, она пригласила его с Хобхаусом на обед в Аннсли-Холл, с которым у Байрона были связаны такие мучительные воспоминания. Байрон признался Ходжсону: «Я позабыл беспечность и мужество и не мог ни смеяться, ни говорить, причем леди чувствовала то же, что и я…» Хобхаус ничего этого не заметил, и Байрон, не желавший делиться со своим другом-циником, рассказывал о случившемся с обычной непристойностью, к которой примешивалась горечь. Чувства Байрона, как обычно, нашли выход в стихах.
На Байрона обрушилась еще одна неприятность. Боцман, огромный ньюфаундленд, с которым так часто играл Байрон, заболел бешенством и погиб у него на глазах. Мур говорит, что лорд Байрон «настолько не обращал внимания на опасную болезнь, что несколько раз голыми руками вытирал пену с пасти собаки во время припадков». Горе Байрона было неподдельно, и в этот раз, как и всегда, он обратился к стихам, написав эпитафию на могилу Боцмана в саду аббатства.
Теперь Байрон сильнее прежнего стремился уехать из Англии. Он упорно убеждал Хэнсона в необходимости этого путешествия. «Я мечтаю изучить индийскую и азиатскую политику и образ жизни. Я молод, достаточно энергичен, неприхотлив; модные в обществе пороки не приносят мне радости, и я твердо намереваюсь объять больше, чем обычный путешественник… Поездка в Индию займет полгода, и если у меня будет дюжина помощников, то обойдется меньше чем в пять сотен фунтов. Вы должны согласиться, что тот же промежуток времени, проведенный в Англии, приведет к расходам в четыре раза большим».
Хэнсону и самому приходилось убеждаться в правдивости последнего. Однако следующее предложение ужаснуло его: «Вы оплатите мои долги: они составляют примерно двенадцать тысяч фунтов, а мне на дорогу потребуется около трех-четырех тысяч. Если денег не хватит, придется что-нибудь продать, но только не Ньюстед». Байрон надеялся продать поместье Рочдейл в Ланкашире, незаконно сданное в аренду «Жестоким лордом». Но это оказалось невозможным, Байрона огорчило заявление Хэнсона о том, что поместье находится в плачевном состоянии с точки зрения юрисдикции. Байрон преувеличенно весело сообщал: «Наверное, закончится тем, что я женюсь на богатой кукле или размозжу себе голову: одно не лучше другого».
К концу ноября Хобхаус покинул Ньюстед. Байрон пригласил на рождественские каникулы нескольких друзей, включая таких совершенно противоположных, как Ходжсон и «Джентльмен» Джексон, однако не один из них не смог приехать. В одиночестве Байрон вернулся к своим мизантропическим размышлениям. Когда садовник принес ему найденный в земле человеческий череп, Байрон по своей мрачной причуде решил сделать из него чашу. По его словам, «этот череп, вероятно, принадлежал какому-нибудь веселому монаху из аббатства». Он отправил его в Ноттингем и получил «отполированную чашу крапчатого цвета, наподобие черепашьего панциря…». Череп был оправлен в серебро, счет ювелира составлял 17 фунтов 17 шиллингов, что не обеспокоило Байрона, ведь он получал и более значительные счета. Это событие нашло отражение в поэме «Стихи, начертанные на чаше из черепа»:
Свой двадцать первый день рождения Байрон отметил в Лондоне, предоставив Хэнсону представлять его в Ньюстеде, где жильцы уже готовили праздник в честь этого события. Байрон как-то обронил, что и в аббатстве он не был лишен женского общества. Он нанял двух служанок для работы по дому больше потому, «что младшая из них беременна (не буду говорить от кого), и я не хочу, чтобы девушка жила в церковном приходе». Несмотря на письма, Байрон никогда не вел себя столь бездумно. Хотя он не был влюблен в девушку (Люси) и не притворялся, что это так, он обеспечил ее даже больше, чем по тем временам был обязан обеспечить лорд в подобной ситуации: 50 фунтов для нее и для ребенка ежегодно. Очевидно, когда родился ребенок, он написал стихотворение «К моему сыну», в котором приветствовал свое «дитя любви».
В Лондоне Байрон прежде всего позаботился об издании своей сатирической поэмы и о занятии принадлежащего ему по праву места в парламенте. Он написал графу Карлайлу о своем намерении появиться в палате лордов, надеясь, что его опекун избавит его от необходимости представляться самому, введя его в палату как своего близкого родственника. Однако граф сообщил ему о проведении всей процедуры, но не предложил представить его. Байрон был оскорблен тем, что из-за высокомерия графа вынужден будет доказывать канцлеру палаты свое право на присутствие.
Тем временем Байрон готовился к карьере в парламенте, читал политические мемуары и книги по истории. Его счета в книжных лавках быстро росли. Он покупал серьезные труды: «Хроники» Холиншеда, «Дебаты и история парламента» Коббетта, «Мемуары Граммонта» и сорок пять томов «Британских эссеистов». Расточительность сына огорчала миссис Байрон. Она писала Хэнсону: «Молю Бога, чтобы он прекратил свои безумства. Он должен жениться на богатой женщине этой же весной: брак по любви – сплошная ерунда. Пусть он по назначению использует дар, которым Господь наградил его. Он английский пэр и обладает всеми вытекающими отсюда привилегиями».
Весь февраль, ожидая приема в парламенте, Байрон продолжал посылать Далласу исправления и изменения «Английских бардов и шотландских обозревателей» – такое название он дал своей сатире. Наконец Далласу удалось договориться с Джеймсом Которном насчет выпуска тысячи экземпляров.
Проходя мимо «Реддиш-отеля» на Сент-Джеймс-стрит 13 марта, Даллас увидел экипаж Байрона и сел в
