снаряжения, дорожных сундуков из красного дерева и письменных столов, он заказал огромное количество военной формы, дюжину нанковых брюк, алые и голубые плащи штабных офицеров, девять пар великолепных золотых эполетов и тому подобное, после чего счет портному достиг 896 фунтов и 19 шиллингов. Помимо дорогих безделушек, о которых свидетельствуют счета от «Лав и Келли», от ювелиров и золотых дел мастеров, он заказал семь изящных золотых шкатулок для подарков иностранным правителям на сумму 315 фунтов, которые взял из денег, выплаченных ему в 1812 году (657 фунтов 10 шиллингов).
13 июля Байрон обратился к Джону Уилсону Крокеру, секретарю военно-морского министерства, с просьбой разрешить ему отплыть на военном корабле, направляющемся в Средиземное море, но планы Байрона были так неясны, что он в то же самое время подумывал отправиться куда-нибудь не так далеко от дома. В тот же день он писал Муру: «Я серьезно настроен, – заметь, только лишь настроен, – влюбиться в леди Аделаиду Форбс». Но это было всего лишь минутное увлечение.
Лишенный серьезных сердечных привязанностей впервые за то время, что на него обрушилась слава, Байрон продолжал укреплять свое положение в обществе. Оглядываясь на прошлое, он писал: «Мне нравились денди: они всегда были учтивы со мной, хотя недолюбливали людей искусства…» Но Байрон чаще испытывал скуку в великосветских салонах, чем на собраниях денди. А салоны, покровительствующие писателям, были хуже всего. «В общем, я не схожусь с людьми искусства, – писал Байрон в 1821 году, – не то чтобы они мне не нравились, просто я не знаю, о чем с ними говорить, после того как все похвалы исчерпаны. Конечно, есть исключения; только они либо светские люди, как Скотт и Мур, либо мистики и мечтатели, как Шелли. Но я обычный человек и никогда не чувствовал себя свободно в их обществе…» Даже своих друзей, например Мэттью Грегори (Монаха) Льюиса, Байрон считал скучными. «Льюис был хорошим человеком, – вспоминал он, – умным, но скучным, чертовски скучным…»
Однако некоторыми писателями Байрон искренне восхищался за их самобытный талант и индивидуальность. Одним из таких людей был Ричард Бринсли Шеридан. «Бедный милый Шерри! Никогда не забуду день, который мы провели вместе с ним, Роджерсом и Муром, когда он говорил, а мы слушали с шести вечера до часа ночи, и никто из нас ни разу не зевнул». Байрон восхищался ораторским даром Шеридана, хотя слышал его выступление в парламенте всего один раз, но больше всего его остроумием. «Бедняга! Он напивался очень быстро и основательно. Мне часто выпадала доля провожать его домой; нелегкая работа, потому что он бывал так пьян, что мне приходилось помогать ему надевать шляпу, которая через несколько минут падала на землю, а я сам был не настолько трезв, чтобы поднимать ее».
После трех недель, проведенных с братом в Лондоне, Августа вернулась в Сикс-Майл-Боттом, где за несколько дней Байрон дважды навестил ее – ее супруг был где-то на скачках – и после второго визита повез ее в Лондон. 5 августа он сделал неожиданное признание леди Мельбурн: «Моя сестра, которая сейчас находится в городе, едет со мной за границу…» Насколько глубоко было его чувство, леди Мельбурн не знала, хотя он желал, но одновременно и страшился сказать ей. Несколько раз Байрон был готов открыть свою тайну, но сдерживался, хотя и продолжал намекать на нечто темное и запретное. «Когда я не пишу вам или долго не вижусь с вами, можете быть уверены, что я не делаю в это время ничего хорошего… Не сердитесь на меня, хотя вы все равно будете, во-первых, за то, что я сказал, а во-вторых, за то, чего не сказал». Августа вернулась домой, и мучения Байрона вновь усилились. Он горел желанием раскрыть свою страшную тайну. 22 августа он написал Муру: «…сейчас я в более серьезном положении, чем за весь последний год, и если я говорю об этом, то, значит, это действительно так. Как жаль, что мы не можем жить без женщин и с ними».
В последующие дни Байрон так подробно рассказал обо всем леди Мельбурн, что она испугалась за него. Близость с Августой, которая была его единокровной сестрой, наводила на мысль о страшном слове «кровосмешение», которое ужасало леди Мельбурн больше, чем открытый и бесстыдный скандал, связанный с Каролиной Лэм[13].
В связи с сестрой для Байрона крылось особое очарование, потому что это давало возможность «новых ощущений» и потому что это был запретный плод. Ощущение того, что ему судьбой предначертано испытывать чувство, в котором есть «что-то зловещее», ясно отражено в его восточных поэмах, где он изливал «лаву» своих внутренних противоречий. Байрона преследовала мысль о том, что ему уготовано продолжать темную славу своих предков. Если бы он видел письма своего отца к сестре Фрэнсис Ли, матери Августы, намекающие на его близость с сестрой, то еще больше убедился бы в том, что это судьба.
Приветливая и добрая Августа, которая так любила брата, только хотела видеть его счастливым. Она едва ли придавала значение абстрактным моральным вопросам, хотя и была набожной и часто дарила настольные Библии членам своей семьи и друзьям. В отличие от нее, Байрон не мог не думать об опасностях и общественных последствиях и, будучи человеком высоконравственным, испытывал угрызения совести. Подобно многим своим современникам, он лишь умом, но не сердцем понимал всю нелепость понятия «грех» в кальвинистском смысле этого слова. Но осознание развращенности человеческой натуры и своей собственной слабости вело его к дальнейшему нарушению общественных норм. Постепенно, следуя советам встревоженной леди Мельбурн, он отказался от затеи взять Августу с собой за границу, но и сам тоже отказался от поездки.
Во время этих неприятных переживаний Байрон с удивлением получил длинное письмо от Аннабеллы Милбэнк. 22 августа она подробно, под маской дружеского сочувствия, описала ему свои чувства. «В моем характере испытывать глубокие и скрытные чувства, – писала она ему, – и сильнейшие мои сердечные привязанности всегда остаются без ответа». Признание в том, что у нее появился новый поклонник, вновь подтвердило ее отказ Байрону, как и год назад. В конце Аннабелла давала ему разумный совет: «Больше не будьте рабом сиюминутных желаний, не пускайте свои благородные порывы по жизненному течению». После этого она просила сохранить это письмо в тайне от леди Мельбурн, которая «не поймет истинного характера моих намерений».
Три дня спустя в своем дневнике Аннабелла записала несколько мыслей по поводу «характера, представляющего для меня интерес». Такой человек должен обладать «деятельным, но не показным благоразумием, независимостью интересов. Неизменными нравственными устоями. Неизменной искренностью. Должен быть гордым и дорожить своей честью. Сдержанным на нежные чувства и вместе с тем обладать способностью к любви, которая является спутницей чувствительности. Щедростью и полным бескорыстием. Благоразумием и постоянством».
В дальнейшем появились строки: «Есть характеры, сформировавшиеся под влиянием разочарования или стремления к такому счастью, которое, по словам мадам де Сталь, состоит в совпадении ситуации с нашими возможностями. Отсюда в большинстве случаев возникают мизантропия или уныние… Естественная доброта сменяется подозрительной холодностью. Каждый добрый порыв подавляется мыслями о ничтожности человеческой натуры».
Проницательная мисс Милбэнк ошибалась, решив, что никто не догадается, что она думает о некоем молодом лорде, описывая второй тип характера. Она также не осознавала, насколько трагически неверно было ее представление о темпераменте Байрона.
Желая забыть о трудностях и польщенный тем, что Аннабелла все еще думает о нем, Байрон не оставил без внимания ее советы и ответил ей взволнованными словами, которых Аннабелла совсем не ждала: «Леди М. была совершенно права, когда сказала, что я предпочитаю вас всем остальным. Так было раньше, так есть и сейчас». После этого следовало признание, изумившее Аннабеллу и заставившее ее пожалеть, что упомянула о своем поклоннике: «Что касается дружбы, то я должен быть с вами откровенен. Этого чувства я не могу испытывать к вам. Сомневаюсь, что сумею перестать любить вас…»
Байрон сохранял эту переписку в тайне ради Аннабеллы и ради себя. Леди Мельбурн могла быть против, принимая во внимание настоящее положение дел. Однако вскоре он понял, что она мечтала вновь свести его со своей племянницей, возможно, в качестве противоядия против его более опасной связи. Она прислала ему описание Аннабеллой своего возможного избранника. Ответ Байрона мог бы потрясти бедную девушку. «Возвращаю вам портрет супруга Аннабеллы, о котором не могу ничего сказать, потому что не понимаю его… Похоже, что она избалованна, но не как дети, а систематическим воспитанием в духе Клариссы Харлоу, стремлением стать правильной во всем, попав в зависимость от своей собственной непогрешимости, которая может привести ее к ужасной ошибке. Я не имею в виду обычную ошибку женщин ее происхождения: она найдет то, что ищет, и потом поймет, что ее семейная жизнь скорее бремя, чем удовольствие». Байрон знал, что Аннабелла понимает под словом «дружба». Позднее он говорил Медвину: «Мысль этого письма заключалась в том, что хотя она не могла любить меня, но жаждала моей дружбы.
