Во- вторых, с интересом был встречен яркий сюжет, подкрепленный личными наблюдениями над жизнью и бытом Греции. Но больше всего читателей заворожил образ пирата Конрада, этот «одинокий и таинственный человек», в чертах которого явственно проступает портрет самого автора. «Он будет жить в преданиях семейств с одной любовью, с тысячей злодейств».
Одновременно появление на свет «Корсара» вызвало и бурю журналистских нападок; особой критике подверглись строки с намеками на принца-регента. Газета тори «Морнинг пост» заклеймила Байрона как «нового Ричарда III – физического и морального урода». Байрон говорил Меррею: «Последнее сообщение не является новостью для человека, который пять лет провел в частной школе». Но когда Меррей, приверженец партии тори и испуганный издатель, убрал злополучные строчки из второго издания, Байрон принялся настаивать на том, чтобы их вернули на прежнее место. Он уверял леди Мельбурн: «Во мне живет дух противоречия».
8 февраля Хобхаус возвратился из поездки по Европе и вскоре встретился с Байроном в «Ковент- Гарден». Он записал в своем дневнике: «…в театре я увидел моего дорогого Байрона, он сидел в ложе. Давно я не был так счастлив. Вместе мы приехали домой и просидели до четырех часов утра». Байрон, также обрадованный, сделал запись в своем дневнике: «Он мой лучший друг, самый веселый и одаренный человек из всех». После этого они часто встречались. 19 февраля в театре «Друри-Лейн» они видели игру Кина в «Ричарде III». Байрона потрясло это представление: «Боже мой! Он (Кин. –
Хобхаус привез с собой «десять тысяч анекдотов о Наполеоне, забавных и основанных на реальных событиях». Это заставило Байрона задуматься о человеке, который пленил его еще в школьные дни. «Наполеон! На этой неделе решится его судьба. Кажется, все против него, но я надеюсь и верю, что он победит, по крайней мере отразит натиск захватчиков. По какому праву мы насаждаем во Франции монархов? Да здравствует Республика!.. Чем больше равенства, тем равномерное распределяется зло, становясь не таким тяжким бременем после разделения между многими людьми. Итак, Республика!»
Но ни общество Хобхауса, ни светская жизнь, ни театр не могли отвлечь Байрона от грустных мыслей. Весь февраль он ощущал разлад с самим собой. Он не мог спать и читать, даже стихи не приносили облегчения. Еще в ноябре Байрон начал комедию и роман, но сжег их, потому что они «слишком напоминали действительность». Также он вырвал две страницы из своего дневника. Скрытность теперь стала для него важнее откровенных признаний. И все-таки только дневнику мог он поверить свои самые тайные мысли. В нем он анализировал свои слабости: «В присутствии женщины во мне все смягчается. Они оказывают на меня какое-то странное влияние, даже если я не влюблен, чего не могу объяснить, потому что в целом придерживаюсь невысокого мнения о них. И все же, если поблизости женщина, я более снисходительно начинаю относиться к себе и к окружающему миру. Даже миссис Мьюл, которая зажигает у меня свечи, самая древняя из всех женщин, но не самая дружелюбная – дружелюбна она лишь со мной, – всегда вызывает у меня улыбку, что совсем несложно сделать, когда я в хорошем расположении духа».
Еще больше усугубили разочарование Байрона размышления над собственными литературными трудами; ему казалось, что они не имеют большой ценности. Слишком много в них «лавы воображения», появившейся, чтобы избежать землетрясения в личной жизни. Байрон с неудовольствием замечал, что отклоняется от своего истинного предназначения, сатиры в стиле Поупа, которая так ему удалась в «Английских бардах и шотландских обозревателях», занявшись вместо этого написанием ставших популярными автобиографических восточных поэм и «Чайльд Гарольда». Байрон писал Муру: «…Недавно я стал подумывать, что мои вещицы странным образом переоценили, однако в любом случае я с ними навсегда покончил. Могу вам признаться в том, чего не говорил никому: последние две поэмы, «Абидосская невеста» и «Корсар», были написаны за четыре и за десять дней, чрезвычайно унизительное признание, которое доказывает мое желание быть оцененным публикой и желание публики читать произведения, имеющие только временный успех».
Байрон позировал Томасу Филлипсу, известному портретисту, но по-прежнему с неохотой принимал участие в светской жизни, соглашаясь на предложения пообедать лишь из вежливости или по привычке. Он предпочитал остроумное и интеллигентное общество, собиравшееся в доме Роджерса, где Шеридан, Макинтош и Шарп рассказывали старые анекдоты. Испытывая все возрастающий интерес к нравам и литературе XVIII века, Байрон больше наслаждался этими экскурсами в прошлое, чем безвкусными сборищами английского высшего света. «Какие пьесы! Какой блеск остроумия! Конгрив и Ванбру – ваша единственная комедия!» – восклицал Байрон, прочитав переделанную Шериданом комедию Ванбру «Неисправимый», получившую название «Поездка в Скарборо».
Несмотря на внутренний разлад, Байрон продолжал переписку с Аннабеллой Милбэнк, отправляя ей иногда шутливые, а иногда серьезные письма. Нечто отличное от обычного волокитства привязывало его к этой миловидной девушке, которая присылала ему серьезные наставления. Возможно, ему доставляло удовольствие осознание, что ему удается смутить ее логический ум. Возвращаясь к вопросу об утешениях религией, он писал: «Это источник, из которого я никогда не черпал и, надеюсь, не буду черпать утешения. Если я когда-либо чувствую искреннее благоговение, то лишь тогда, когда сталкиваюсь с чем-то хорошим, о чем даже не помышлял, и тогда готов благодарить кого угодно, только не человечество… Зачем я пришел в этот мир, я не знаю, куда уйду потом, бессмысленно спрашивать. Среди мириад живых и мертвых миров, звезд, звездных систем, бесконечности какой смысл волноваться о судьбе атома?»
Однако Аннабелла продолжала слать Байрону свои серьезные письма. Он немного испугал ее, но одновременно и разжег ее интерес, сказав, что хочет увидеться с нею, туманно намекнув, что хотел бы поговорить о личных делах. Аннабелла начала советоваться с родителями, когда лучше всего пригласить Байрона в Сихэм. Относительно слухов, что она отказала ему во второй раз, Аннабелла написала: «Чтобы избежать возможности оказаться в подобной ситуации, должна признать, что не отказывала вам». Так Аннабелла довольно хитроумным способом дала Байрону понять, что хотела бы услышать его предложение. Байрон понял ее правильно. 15 марта он записал в своем дневнике: «Получил письмо от Беллы и ответил на него. Могу снова влюбиться в нее, если не буду осторожен».
Необычайно холодная зима еще больше удручала Байрона, потому что он всегда испытывал недовольство, если не мог прокатиться верхом в солнечную погоду, как в Греции. Чтобы поддерживать себя в форме, он снова занялся боксом со своим старым другом и спортивным наставником Джексоном. «Моя грудь, руки и дыхание в очень хорошей форме, и на мне нет ни грамма жира, – записал Байрон, – у меня сильный удар, но руки слишком длинны для моего роста (5 футов 8,5 дюйма). Но в любом случае упражения идут мне на пользу, а бокс – самое суровое упражнение…»
28 марта Байрон переехал на первый этаж Олбани-Хаус на Пикадилли. Это оказалась просторная квартира, длиной около тридцати или сорока футов, которую Байрон взял в аренду у лорда Олторпа сроком на семь лет.
2 апреля Байрон отправился в Сикс-Майлз-Боттом, будучи не в силах противиться желанию Августы, которая была одинока и волновалась за него. Он гостил у сестры до 7-го числа. 5-го Хобхаус и Скроуп Дэвис ожидали его в Кембридже, но Байрон туда не поехал. Вернувшись в Лондон, он писал леди Мельбурн с насмешливой серьезностью: «Полковник Ли был в Йоркшире, жаль, что мне нечасто его приходилось видеть».
Байрон, бездумно восхищавшийся Наполеоном еще со школьных дней в Хэрроу, где выступал за возведение памятника ему, был поражен известиями о поражении и отречении Наполеона от трона. «Я запомню этот день! – написал Байрон в дневнике. – Наполеон Бонапарт отрекся от мирового престола… Увы! Этот царственный алмаз оказался с изъяном…» Несмотря на хвастливые заверения, что больше не будет печататься, Байрон все-таки сочинил за один день «Оду Наполеону Бонапарту» из девяноста строк и отправил ее Меррею. Хотя она была опубликована анонимно, посвящение Хобхаусу выдало ее автора, и вскоре об этом произведении заговорили в городе.
Тем временем Хобхаус намеревался отправиться в Париж, «где еще живы были воспоминания о Наполеоне». Байрону понравилось это предложение, и он согласился сопровождать Хобхауса, однако долг перед сестрой заставил его отказаться от поездки. После тревожного ожидания он узнал, что 15 апреля Августа родила дочь. Она назвала девочку Элизабет Медора[16].
