— Больше, чем нужно? Чем больше знаешь — тем лучше! Поздравляю вас. Я пришел к мадам де Беллегард и ее сыну, — добавил Ньюмен. — Дома они? Если нет, я подожду.
— Миледи всегда дома, — ответила миссис Хлебс. — А маркиз все больше с нею.
— Тогда, пожалуйста, доложите им — ему, или ей, или обоим вместе, что я здесь и хочу их видеть.
Миссис Хлебс помолчала в нерешительности, потом спросила:
— Могу я позволить себе большую вольность, сэр?
— До сих пор вы позволения не спрашивали, а ваши вольности всегда оказывались своевременными, — с любезностью дипломата ответил Ньюмен.
Миссис Хлебс опустила морщинистые веки, словно намереваясь сделать книксен, но намерением и ограничилась — момент был слишком серьезный.
— Вы пришли снова просить их, сэр? Но вы, верно, не знаете, что мадам де Сентре сегодня утром вернулась в Париж?
— Уехала! — простонал Ньюмен, стукнув тростью о землю.
— Уехала. Прямо в монастырь, он зовется кармелитским. Я вижу, вы слышали о ее планах, сэр. Миледи и маркиз очень расстроены. Она только вчера вечером сказала им о своем решении.
— Значит, она от них скрывала? — воскликнул Ньюмен. — Прекрасно! И они в ярости?
— Да уж не обрадовались, — сказала миссис Хлебс. — И понятно, есть от чего расстроиться. Это ужасно, сэр! Говорят, из всех монашеских орденов кармелиты — самые суровые. Ходит слух, что они вовсе бесчеловечны — заставляют отречься от всего и навсегда. Подумать только, что она там! Если б я умела плакать, я бы заплакала.
Ньюмен помолчал, глядя на нее.
— Не плакать надо, миссис Хлебс, надо действовать! Идите и доложите им. — И он собрался войти в дом, но миссис Хлебс осторожно его остановила:
— Можно, я позволю себе еще одну вольность? Говорят, вы оставались с моим милым Валентином до самой последней его минуты. Не расскажете ли мне, как все было? Бедный граф, он ведь мой любимец, сэр. Первый год я его с рук не спускала. И говорить его учила. А уж как хорошо он говорил, сэр! И со своей старой Хлебс всегда любил разговаривать! А когда вырос и начал жить по-своему, он непременно находил для меня доброе словечко. И так страшно умер! Я слышала, он стрелялся с каким-то виноторговцем. Просто поверить не могу, сэр! Очень он мучился?
— Вы умная, добрая женщина, миссис Хлебс! — сказал Ньюмен. — Я рассчитывал, что увижу у вас на руках и своих детей. Но, может, еще так и будет. — Он протянул ей руку. Миссис Хлебс с минуту смотрела на нее, а потом, будто зачарованная этим непривычным ей жестом, словно леди, вложила в его ладонь свою. Ньюмен крепко сжал ее пальцы и, глядя ей в глаза, медленно спросил: — Вы хотите знать о мистере Валентине все?
— Вы доставили бы мне большое удовольствие, сэр, хоть и печальное.
— Я готов рассказать, но сможете ли вы как-нибудь ненадолго уйти отсюда?
— Из дому, сэр? По правде говоря, не знаю. Я никогда не отлучалась.
— Тогда попробуйте. Очень вас прошу, попробуйте отлучиться сегодня вечером, когда стемнеет. Приходите к старым развалинам на холме, на площадку перед церковью. Я буду ждать вас там. Мне надо рассказать вам нечто очень важное. В ваши годы, вы, право, можете позволить себе делать все, что вам захочется.
Миссис Хлебс, приоткрыв рот, смотрела на него во все глаза.
— Вы передадите мне что-то от графа? — спросила она.
— Да, то, что он сказал на смертном одре, — ответил Ньюмен.
— Тогда я приду. Раз в жизни осмелюсь. Ради него.
Она ввела Ньюмена в большую гостиную, где он однажды побывал, и исчезла, чтобы выполнить его просьбу — доложить о нем. Ньюмен ждал бесконечно долго, он уже приготовился снова позвонить и напомнить, что ждет приема, и стал оглядываться, ища глазами звонок, когда в гостиную об руку с матерью вошел маркиз. Читатель согласится, что у Ньюмена был логический склад ума, если я замечу, что после смутных намеков Валентина, противники представились нашему герою закоренелыми негодяями. «Уж точно, — говорил он себе, пока они приближались, — несомненные мерзавцы. Маски сброшены». На лицах мадам де Беллегард и ее сына в самом деле читались следы глубокого смятения, чувствовалось, что ночью они не сомкнули глаз. И надо ли удивляться, что, завидев в столь неблагоприятный момент нежеланного гостя, от которого они, по их мнению, отделались раз и навсегда, Беллегарды смотрели на Ньюмена не слишком ласково. Он стоял перед ними, и они устремили на него достаточно выразительные взоры, отчего Ньюмену почудилось, что внезапно распахнулись врата склепа и на него потянуло затхлым мраком.
— Как видите, я вернулся, — сказал Ньюмен. — Вернулся, чтобы попытать счастья еще раз.
— Было бы смешно делать вид, — ответил маркиз де Беллегард, — что мы рады вас видеть, или умалчивать, что ваш визит вряд ли можно счесть проявлением хорошего вкуса.
— О, не будем говорить о вкусах, — со смехом отозвался Ньюмен, — а то нам придется обсуждать ваши. Если бы я руководствовался своим вкусом, я бы, разумеется, к вам не пошел. Я собираюсь быть предельно кратким. Обещайте, что снимете осаду, выпустите мадам де Сентре на волю, и я тут же уйду.
— Мы с сыном долго колебались, принять ли вас, — проговорила мадам де Беллегард, — и решили было отказаться от этой чести. Но я посчитала, что следует придерживаться приличий, как мы всегда их придерживаемся, и к тому же мне хотелось довести до вашего сведения, что, если люди нашего образа мыслей и подвержены каким-то слабостям, допустить их можно только раз — не более.
— Согласен, что слабость вы можете проявить только раз, зато напористой, мадам, вы явно будете всегда, — ответил Ньюмен. — Однако я пришел не для того, чтобы вести пустые препирательства. Суть моего визита проста — напишите сейчас же вашей дочери, что больше не противитесь нашему браку, а я позабочусь об остальном. Вы же не хотите, чтобы она стала монахиней, — какой это кошмар, вам известно не хуже, чем мне. Уж лучше ей выйти замуж за коммерсанта. Напишите, что вы отступаетесь, и она с вашего благословения может стать моей женой. Подпишите письмо, запечатайте, отдайте мне, я с ним поеду в монастырь и вызволю ее оттуда. Вот какую я даю вам возможность. По-моему, эти условия всех устроят.
— Мы, знаете ли, смотрим на вещи иначе. Для нас ваши условия неприемлемы, — ответил Урбан де Беллегард. Все трое так и стояли неподвижно посреди гостиной. — Думаю, моя мать подтвердит: она предпочтет, чтобы ее дочь стала soeur[146] Катрин, а не миссис Ньюмен.
Однако старая маркиза со смирением, под которым таилось сознание беспредельной власти, предоставила сыну произносить за нее сарказмы, а сама чуть ли не с ласковой улыбкой повторяла, качая головой:
— Мы проявляем слабость только раз, мистер Ньюмен! Только раз!
Эти кивки и тон, каким они сопровождались, усугубляли впечатление такой каменной твердости, с какой Ньюмену еще не приходилось встречаться.
— Неужели вас ничто не заставит? — вскипел он. — Что надо сделать, чтобы принудить вас силой?
— Подобные выражения, сэр, — заявил маркиз, — да еще обращенные к людям, понесшим утрату и находящимся в горе, совершенно недопустимы.
— В иных обстоятельствах, — ответил Ньюмен, — ваш упрек был бы справедлив, даже при том, что, имея в виду намерения мадам де Сентре, времени терять нельзя. Но я пришел к вам без угрызений совести, потому что все обдумал и понимаю: вы, маркиз, и ваш брат — люди совершенно разные. Я не вижу между вами ничего общего. Вашему брату было за вас стыдно. Тяжело раненный, умирающий, он, несчастный, просил у меня прощения за ваш поступок и за поведение вашей матери.
В первый момент эти слова произвели на Беллегардов такое впечатление, будто Ньюмен их ударил. Краска мгновенно залила лица старой маркизы и ее сына, а взгляд, которым они обменялись, сверкнул, как клинок. Урбан выдохнул два слова, Ньюмен едва их услышал, но по звучанию догадался о смысле: «Le miserable».[147]
