вполне приличном.
Сьюзан растерянно улыбнулась, показывая, что приняла информацию к сведению.
– И что произошло после этого рейда?
– Один из офицеров Скотленд-Ярда рассказал о Майлзе Ванроу репортеру «Ивнинг стандард» Бену Миллеру. Его редактор новость не пропустил – возможно, испугался обвинения в клевете. Миллер решил продать материал в другое издание, позвонил редактору, договорился о встрече, но так на нее и не приехал. По дороге упал под поезд в метро.
Во рту у Сьюзан пересохло. Она с трудом сглотнула.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
Фергюс показал на сигаретную пачку:
– Не возражаешь, если я…
– Конечно. – Она сняла с полки и поставила на стол пепельницу.
Он вытянул из пачки сигарету.
– Тебе не случалось читать об оккультизме в Европе в двадцатом столетии?
– Когда я только начинала в «Магеллан Лоури», я была помощником редактора, как раз работающего над книгой по истории оккультизма.
– Какие-нибудь имена врезались тебе в память?
– Алистер Кроули?
– Почему он?
– Полагаю, из-за легенд о нем. Это ведь его называли нечестивейшим человеком столетия?
– Скорее, это он сам себя так называл. Но не важно. В твоей книге не упоминалось фамилии Сароцини?
– Нет. Уверена, что нет.
– Ее нет ни в одной книге. Он был слишком умен для того, чтобы позволить напечатать свое настоящее имя. Оно не было известно за пределами узкого круга посвященных, а остальные знали его под различными псевдонимами. Многие считали Эмиля Сароцини Антихристом. Дьяволом во плоти. Именно Сароцини послужил образцом для Алистера Кроули, когда он формировал свой имидж. Именно на него Кроули желал походить. Сколько лет тому Эмилю Сароцини, с которым ты знакома?
– Ну, думаю, под шестьдесят. Трудно сказать.
Фергюс зажег сигарету и затянулся.
– Считается, что Эмиль Сароцини умер в 1947 году, однако его смерть могла быть сфальсифицирована для того, чтобы скрыться от трибунала за военные преступления.
– И сколько ему тогда было?
– Шестьдесят, может, больше. Он был настоящим мастером по перелицовыванию своей биографии.
Сьюзан вспомнила, как трудно определить возраст мистера Сароцини, но, быстро посчитав в уме, она поняла, что сейчас ему не может быть меньше ста десяти. Невозможно.
– Это не может быть тот же человек, – сказала она.
– Да.
Она сделала глоток сока, чтобы смочить рот. Она была очень обеспокоена, но в то же время ей казалось, что в их с Фергюсом разговоре было что-то сюрреалистичное, будто они вдвоем разыгрывали какую-то пьесу.
– Фергюс, ты что, хочешь сказать мне, что Майлз Ванроу готовится принести моего ребенка в жертву на каком-либо темном ритуале? Так, что ли?
Он с отчаянием посмотрел на нее:
– Сьюзан, я ничего такого не хочу сказать. Я не знаю, зачем я пришел сюда, зачем рассказываю тебе эти безумные вещи, зачем взвинчиваю тебя. Не стоило мне приходить, извини. Сам не знаю, что со мной.
Но он точно знал, что с ним и зачем он все это рассказывает, хотя и сам не мог до конца поверить в движущее им знание. Во всем этом кроется какая-то ошибка, ужасная ошибка. Все закончится тем, что он получит тортом в лицо и будет выглядеть полным дураком, так поспешив с выводами.
Но что еще он мог сделать, кроме как прийти сюда?
В голове у Сьюзан все спуталось. Ей казалось, будто множество маленьких существ снует в ее мозгу, перетасовывая кусочки информации, стараясь уложить их в некое подобие системы. Обдумывая в основном то, что рассказал Фергюс Донлеви о Майлзе Ванроу и Эмиле Сароцини, она в то же время не могла избавиться от мыслей о несчастье с Харви Эддисоном и почему-то с Заком Данцигером, композитором, из-за которого в прошлом году колотило весь «Диджитрак». Среди прочих мыслей мерцало и воспоминание о летнем обеде с Фергюсом.
Она тогда сказала: «Итак, ты полагаешь, что, раз мы не знаем, на что мы способны, очень немногие из нас выполнят свое предназначение, потому что понятия не имеют, в чем оно заключается?»
А Фергюс ответил: «Ты выполнишь. Ты выполнишь свое предназначение».
И вдруг откуда-то из глубин ее души, словно труп утопленника из черной воды, поднялась мысль: «Мистер Сароцини и Майлз Ванроу собираются принести моего ребенка в жертву».
Невозможно. Смехотворно. Абсурд. Майлз Ванроу – самый уважаемый гинеколог в Англии. А зловещий мистер Сароцини умер в 1947 году. Даже если не умер, ему сейчас по меньшей мере сто десять лет. Она закрыла глаза и попыталась представить мистера Сароцини, понять, может ли он – с помощью пластической хирургии, диеты, витаминов, чего угодно – выглядеть так в сто десять лет. Никаких шансов. Пластическая хирургия при удаче может сбросить с внешности десяток лет, но не половину же столетия.
Фергюс Донлеви просто заработался над своей книгой, и у него в мозгу что-то перемкнуло. Может быть, этим можно объяснить и его попытку сблизиться с ней прошлым летом. Он не смог справиться с психологическим давлением, обусловленным жестким сроком, за который он должен был написать книгу. У бедняги съехала крыша.
Малыш удовлетворенно заворочался у нее в животе. Он соглашался.
Но внутри ее поднималась темная волна вины и недовольства собой. Она не сказала Фергюсу правды. Дело было не в самом секрете, а в том, что, рассказав ему правду, она сняла бы груз с его души. Освободила бы его.
И еще она хотела, чтобы он разрешил ее сомнения, подтвердив, что все в порядке; что мистер Сароцини – добрый, внимательный человек; что сатанист Майлз Ванроу – совсем не тот Майлз Ванроу, к которому она раз в неделю ездит на прием. Она хотела, чтобы эта безумная чушь была забыта раз и навсегда. Раз и навсегда.
Ей нужно было заглушить страх, зародившийся как легкое сомнение, а теперь барабаном рокочущий в груди.
– Фергюс, – сказала она. – Я хочу кое-что рассказать тебе, чего не знает никто. Даже мои родители.
Он стряхнул пепел с сигареты и сел прямее, выжидательно глядя на нее.
– То, что я тебе расскажу, должно остаться между нами. Понимаешь?
Он медленно кивнул.
– Этот ребенок… мой ребенок… – Она поколебалась. – Джон ему не отец.
На лице Фергюса не дрогнул ни один мускул. Он даже не моргнул.
– Я суррогатная мать и вынашиваю ребенка для мистера Сароцини. Мы согласились на это как на крайнюю меру, когда бизнес Джона вылетал в трубу и мы должны были потерять все – включая этот дом.
Она вдруг почувствовала облегчение, будто внутри ее была стальная пружина, которая сжималась день за днем, месяц за месяцем, а теперь вдруг лишилась нагрузки и распустилась. Она рассказывает! Делится тайной. Наконец-то.
Фергюс не отвечал. Он просто слушал, смотрел на нее, выкурил еще одну сигарету, кивнул, соглашаясь с тем, что у них с Джоном не было выбора и что любой бы в их положении сделал то же самое.
