несомненно закрыл за собой дверь. Побуждаемый скорее стыдом, нежели храбростью, Даннинг выскользнул из постели, вышел в ночном халате на лестницу и, перегнувшись через перила, прислушался. Кругом царили темнота, тишина и неподвижность, нарушившиеся лишь дуновением теплого — как ему показалось даже горячего — воздуха на уровне его голеней. В конце концов, ничего не услышав и не углядев, Даннинг решил запереться в спальне, но тут его поджидала еще одна неприятность. То ли в не в меру экономной пригородной компании решили, что ночью можно обойтись и без света, то ли произошла авария, но только электричество в доме отключилось. Естественно, в этой ситуации ему захотелось чиркнуть спичку и взглянуть на часы — узнать, долго ли еще сидеть в потемках. Даннинг сунул руку под подушку… да тут же и отдернул. По его последующему, довольно сумбурному описанию, рука наткнулась на нечто, на ощупь больше всего похожее на зубастый, окруженный шерстью или волосами рот, причем отнюдь не человеческий. Полагаю, описывать во всех подробностях последовавшие за этим телодвижения, звуки и действия нет особой необходимости. Скажу лишь, что, когда его сознание несколько прояснилось, Даннинг обнаружил себя сидящим в дальней комнате, приложив ухо к запертой двери. Там он и провел остаток ночи, каждый миг с ужасом ожидая услышать за дверью какой-нибудь подозрительный шорох. К счастью, такового не последовало.
С рассветом, дрожа и беспрестанно прислушиваясь, Даннинг вернулся-таки к себе в спальню. Дверь была распахнута, жалюзи подняты (служанок увезли до того, как пришло время их опускать), но никаких следов постороннего присутствия в комнате не имелось. Часы, как и все прочее, находились на своем месте, а раскрытая дверца одежного шкафа ни на что подозрительное не указывала — Даннинг сам вечно забывал ее закрывать. Звонок у задней двери возвестил о приходе приглашенной вчера поденщицы: впустив ее, хозяин малость приободрился и продолжил поиски по всему дому. Но они ни к чему не привели.
Начавшись невесело, день продолжался столь же уныло. Даннинг даже не осмелился пойти в музей: он опасался встречи с враждебно настроенным Карсвеллом, который, что бы ни говорил служитель, запросто мог объявиться там снова. Собственный дом сделался ему противен, напрашиваться к доктору смертельно не хотелось. Малость утешил его лишь звонок в больницу, где сообщили, что состояние экономки и горничной вполне удовлетворительное. На ланч Даннинг отправился в свой клуб, где, встретив секретаря Ассоциации, вкратце поведал ему о своих горестях, хотя самые тревожные мысли удержал при себе.
— Бедный мой друг! — воскликнул секретарь. — Стоит ли так переживать? Послушайте, дом у нас просторный, кроме нас с женой никого. Перебирайтесь, поживите пока у нас. Никаких возражений: посылайте за своими вещами!
Даннинг не устоял, тем паче что по мере того, как близилась ночь, его одолевала все большая тревога. Правда, домой за вещами он все же отправился сам.
Когда друзья заехали за ним, он снова выглядел подавленным и расстроенным. На некоторое время его удалось отвлечь, но позднее, когда мужчины остались вдвоем покурить, Даннинг опять поскучнел.
— Гэйтон, — неожиданно промолвил он, — мне кажется, этот алхимик знает, что это я отклонил его доклад.
Секретарь присвистнул.
— А что навело вас на эту мысль?
Даннинг рассказал ему о своем разговоре со служителем отдела рукописей, и Гэйтон не мог не согласиться с тем, что его догадка, по всей видимости, верна.
— Все бы и ничего, — продолжал Даннинг, — но мне кажется, человек он зловредный и, если мы встретимся, ничего хорошего из этого не выйдет, — Даннинг снова умолк, и Гэйтон не мог отделаться от впечатления, что и осанка, и выражение лица собеседника выдают состояние, близкое к отчаянию. В конце концов секретарь решился спросить напрямик, не тревожит ли его что-то другое, более серьезное. Как ни странно, в ответ на этот вопрос Даннинг облегченно вздохнул и сказал:
— Вы не представляете, как мне хотелось поделиться с кем-нибудь и облегчить тяжесть своих раздумий. Скажите, вам не доводилось слышать такое имя — Джон Харрингтон?
— А в чем дело? — спросил изрядно удивленный Гэйтон и в ответ услышал рассказ обо всех злоключениях Даннинга, начиная от загадочной надписи на стекле и кончая событиями у него дома. Под конец Даннинг повторил свой вопрос, и секретарь несколько растерялся. Он предпочел бы рассказать всю правду, но опасался, что такая мрачная и загадочная история может усугубить и без того нервическое состояние собеседника, который непременно обнаружил бы связующее звено между прошлыми и нынешними событиями в лице мистера Карсвелла. В конце концов Гэйтон решил пока воздержаться от исчерпывающего ответа и посоветоваться с женой, а пока ограничился немногими словами. Да, он знавал в Кембридже некоего Харрингтона, но, кажется, тот скоропостижно скончался в 1889 году.
Позднее Гэйтону удалось переговорить на эту тему с супругой, высказавшей мысль, уже пришедшую ему на ум, а именно напомнившей ему об оставшемся в живых Генри Харрингтоне, брате покойного. Она же предложила разыскать последнего с помощью тех знакомых, у которых они гостили раньше.
Гэйтон напомнил, что по рассказам получалось, будто этот Генри малый довольно чудаковатый, но жена выразила твердое намерение выведать о нем побольше у знавших его Беннетов, причем сделать это, не откладывая, на следующий же день.
На том, как в итоге Гэйтоны свели вместе Генри Харрингтона и Эдварда Даннинга я останавливаться не буду, но зато содержание беседы между этими двумя джентльменами изложить не премину. Даннинг поведал Харрингтону о надписи в вагоне, из которой он узнал имя покойного, и некоторых последовавших за этим событиях, а потом попросил собеседника рассказать об обстоятельствах смерти его брата. Тот, весьма удивленный всем услышанным, ответил согласием.
— Должен сообщить, — сказал он, — что на протяжении нескольких недель до рокового конца (хотя и не непосредственно перед гибелью) Джон время от времени впадал в довольно странное состояние. Ему начинало казаться, будто кто-то постоянно за ним следует. Спору нет, брат всегда был человеком впечатлительным, но ничего похожего на манию преследования прежде за ним не замечалось. Я не могу отделаться от мысли, что в его смерти была замешана чья-то злая воля, а все рассказанное вами весьма напомнило мне историю брата. Но можете ли вы предложить какую-либо связующую нить?
— Есть у меня одна смутная догадка. Мне рассказывали, будто незадолго до смерти ваш брат весьма сурово раскритиковал одну книгу, и вот недавно мне случилось тем же манером перейти дорогу автору того самого труда.
— Неужто и вы столкнулись с господином по имени Карсвелл?
— Именно с ним.
— Тогда мне все ясно, — сказал Генри Харрингтон, откинувшись на спинку кресла. — И я считаю необходимым добавить к сказанному кое-что, связанное с этим Карсвеллом. Будучи большим любителем и знатоком музыки, мой брат часто посещал в городе концерты. Вернувшись с одного из них — дело было за три месяца до его кончины — он показал мне программу, какие всегда имел обыкновение сохранять, и сказал: «Знаешь, я чуть не остался без программы, должно быть где-то уронил. Искал и в карманах, и под сиденьем, и невесть где, но так и не нашел, а выручил меня сосед. „Возьмите, — говорит, — мою, мне она все равно больше не нужна“. Отдал вот эту и вскоре ушел. Я его не знаю: плотный такой, гладко выбритый господин. Конечно, я мог и сам купить новую, но было бы обидно тратиться лишний раз, а эта досталась мне даром».
Он вроде бы был доволен, но сам говорил, что в гостинице плохо спал, да и по дороге чувствовал какую-то тревогу. Тогда я многого не понимал, но теперь мысленно свожу все воедино. Вскоре после этого, просматривая программы и раскладывая их по порядку, чтобы отдать в переплет, он, дойдя до той самой (на которую в первый раз я, признаться, едва взглянул), обнаружил вложенный в нее клочок бумаги с весьма аккуратно выведенными черным и красным некими странными письменами, как мне показалось — рунами. «Э… — сказал брат, — а ведь это, должно быть, принадлежит моему соседу. Забыл, наверное, в программе, а теперь найти не может. Надпись скопирована очень тщательно, возможно, она для него важна. Надо бы вернуть, но я не знаю ни имени, ни адреса».
Мы обсудили этот вопрос и сошлись на том, что подавать объявление, пожалуй, не стоит: вскоре брат снова собирался на концерт, и я посоветовал ему поискать этого джентльмена в зале. Стоял прохладный, ветреный летний вечер, мы сидели у камина, а листок бумаги лежал рядышком на книге. И тут — возможно открылась дверь, хотя я этого не заметил, — повеял ветерок, почему-то на удивление теплый. Поток
