беспрестанно из ветхих новыми».
Правда, история сохранила и передала потомству память о многих доблестях древних греков, но пока отечество их было независимо и пользовалось политической самостоятельностью, источниками этих гражданских и военных доблестей были любовь к отечеству, сознание гражданского долга, чувство народной чести. С покорением Греции римлянами эти источники патриотизма мало-помалу иссякли – и тогда-то греки почувствовали всю пустоту своей веры и впали в глубокое нравственное расслабление, из которого боги Олимпа уже не могли восстановить их.
Но еще задолго до конца своей независимости греки сознавали неудовлетворительность своей веры. С тех пор, как они сделались менее наивны и более рассудительны, им трудно было удовлетворяться верованиями первых лет. Мифы, принимаемые прежде со слепым доверием, стали казаться легкомысленными рассказами, которыми иные пользовались во вред народной вере. С целью прикрыть пустоту и бессодержательность своей веры греки измыслили так называемые мистерии, при помощи которых пытались в соблазнительных баснях о происхождении и действиях богов найти какую-либо замечательную сторону, имевшую соотношение с нравственностью. Но как они ни углублялись в основание своих мифов, не могли углубиться далее той почвы, на которой эти мифы возникли, т. е. должны были признать, что в мифах сокрыто учение о природе и силах ее, олицетворенных пылким воображением поэтов. Так, Цицерон, разобрав элевсинские и самофракийские мистерии, прямо высказал, что «в них дело идет скорее о природе вещей, чем о природе богов». Допущение к мистериям только лиц избранных, таинственность, окружавшая совершение их, на первое время могли доставить им некоторое уважение со стороны непосвященных, но посвященным, при большем знакомстве с обрядами их, видна была вся внутренняя несостоятельность их, выражавшаяся даже в крайне небрежном совершении; при этом нельзя было и думать о благодетельном влиянии мистерий на общественную жизнь, расшатанную лжеверием и пороками. С утратою таинственности мистерии потеряли и то малое значение, какое имели, и скоро были совсем забыты. Неверие и суеверие – две крайности, легко переходящие одна в другую, – овладели умами: между людьми образованными некоторые сделались окончательно неверующими, иные же нерешительно колебались между неверием и равнодушием, остальные, т. е. большинство, или по робости не осмеливались отказаться от своих прежних верований, или смотрели на веру как на такую силу, без которой государству трудно обойтись, или, наконец, по привычке желали остаться верными обычаям и мнениям, унаследованным от предков. Такому безверию вполне соответствовал крайний упадок нравственности. «У греков, – говорил о своих соотечественниках историк Полибий, – если вы доверите один талант тем, кто заведует общественными суммами, то берите вы хоть десять поручительств, столько же обещаний и вдвое больше свидетелей, вы все-таки не заставите их возвратить вам ваш вклад». Таким образом, до своего падения Греция прошла все степени сомнения и неверия и разом, можно сказать, закончила свое политическое и нравственное существование. Вместе с распространением греческого языка, греческой литературы и самих греков в римских областях, и особенно в Риме, переселилось туда и греческое неверие и своим сильным содействием ускорило падение римского язычества.
При высокой образованности, которою Древняя Греция отличалась между всеми тогдашними народами, неудивительно, что в ней было немало мужей, не довольствовавшихся поверхностными мифами народной веры или темными и пустыми мистериями избранного общества и старавшихся достигнуть самостоятельного, более согласного с истиною понятия о божестве и отношении его к миру. Этим людям обязана своим происхождением
Первым вождем духовного направления философии был Сократ, философствовавший не о природе, как прежние мудрецы, а о самом себе, о человеке. «Познай самого себя», – говорил он своим современникам, отуманенным софистикой, и в разговоре с искателями истины, употребляя невинную иронию, представлялся незнающим, хотя скоро давал заметить, что и собеседники его еще далеки от познания. Он предлагал свое учение в вопросах и ответах, рассуждал о бытии и действиях божества, добре и зле, справедливости и долге, правительстве и законе, ответственности человека за жизнь и суде по смерти. Бессмертие души было основанием нравоучения его, и из этого основания он просто и понятно выводил все учение о добродетели. Но что еще замечательнее, наука у него была не только знанием, а выражалась в самой жизни, так что Ксенофонт, ученик его, называл своего учителя «образцом превосходного и счастливого человека».
Платон, также ученик Сократа, с редким талантом изложил мысли своего учителя в своих сочинениях, основав их на идеальном начале. В писаниях Платона веет глубокое чувство бедности и испорченности человеческой природы, заметно искреннее желание найти истину и высказывается предчувствие, что спасение придет с неба. Философия его признает божество существом неизменным и возвышающимся над миром вещественным, высочайшим духом-зиждителем всего. Она также допускает и в человеке существование сверхъестественного и божественного начала, которое делает его способным познавать божество: это, так сказать, луч, указывающий на первобытный свет, от которого он проистекает. С Платоном еллинский дух достиг высшей точки развития и исполнил задачу чисто человеческой мудрости. Аристотель, ученик Платона, ничего не присоединил к философии своего учителя и вообще только привел в порядок то, что говорили прежние философы.
Философия Сократа и Платона служит поворотного точкою в ходе развития древней дохристианской мысли. Как предшественники их стремились к большему совершенству, так следующие за ними мыслители мало-помалу утрачивали духовность и глубокий внутренней смысл, до которых возвысилось учение этих корифеев мудрости. После них философия заметно клонилась к своему упадку и разложению в эпикурействе, стоицизме и скептицизме. Эти учения заслуживают особенного внимания, потому что в последние два века пред Р.Х. они разделяли господство над умами тогдашнего образованного мира.
Две первые системы – эпикурейство и стоицизм – имели одну цель: доставить человечеству счастье, хотя старались достигнуть ее двумя противоположными путями, соответственно двум направлениям человека – телесно-чувственному и духовно-нравственному По учению Эпикура, добро состоит в самонаслаждении и в устранении всего, что беспокоит и угнетает человека; эпикурейская мудрость заботилась об удалении всего неприятного и о постоянно приятном состоянии духа и тела. Эпикуреец избегал даже страстей, чтобы не потерять спокойствия, остерегался затруднительных отношений и обязательств, которые могли бы вовлечь его в разные хлопоты. Ненависть и любовь равно были чужды ему. Для большего спокойствия эпикуреец достигал убеждения, что все сказания о бытии богов, об ответственности и суде по смерти суть вымысел, и что все прекращается смертью, и душа человеческая опять разделяется на те составные частицы, из которых случайно образовалась.
В прямой противоположности этому безотрадному учению выступил стоицизм, приведенный в систему младшим Зеноном. Стоицизм представляет Зевса всеобъемлющим духом: из него истекает и в него же разрешается всякое частное бытие. Все, не исключая богов, подлежит вечному закону кругообращения. Мудрец спокойно смотрит на то, что проходит пред глазами его, и в свою очередь охотно жертвует своим частным существованием, возвращаясь к целому. Стоическая нравственность основана на холодном самоотречении, подавляющем все человеческие чувства. Чтобы быть мудрым и добродетельным, человек должен подчинить чувственные влечения и страсти разуму; в этом случае он делается полным господином себя самого. Самообладание, независимость души от всего внешнего есть цель, к которой вела стоическая мудрость.
Несмотря на единство цели, эпикурейство и стоицизм были весьма различны в своих проявлениях: та и другая система стремилась к счастию, но эпикуреец шел к нему, устраняя от себя все неприятное, а стоик желал достигнуть его, стараясь быть равнодушным к самой неприятности; у того – самая тонкая восприимчивость; у этого – самая холодная бесчувственность. Эпикурейская философия приводила к распадению всех нравственных понятий, а стоическая питала самоудивление, самолюбие и неограниченную гордость. Эпикурейство, порабощая человека чувственности, низводило его на степень животного, а стоицизм, напыщая его, внушал почитать себя наравне с божеством. С теми и другими
