кафельному полу в шашечку.
Медсестры заканчивали класть зеленые простыни – последние приготовления, наподобие безмолвного религиозного ритуала. Положение во гроб, подумал он. Церемония. Своего рода причастие. Церковная служба.
Поиски знания.
Теперь было видно только лицо женщины и четырехугольник ее тела. Полоска обнаженной плоти, окрашенная йодом в коричневый цвет, под светом, льющимся через толстые линзы, приобрела оттенок охры. Под светом, освещающим алтарь.
Пальцами в резиновых перчатках хирург надавил на брюшную полость женщины.
– О'кей, Стэн? – спросил он анестезиолога.
– Она под полным наркозом.
Хирург надавил снова.
– Мне кажется, мышцы брюшной полости слегка напряжены.
– Добавлю еще курареподобных, – сказал Мирз.
Пока хирург выбирал скальпель и неспешно делал точный надрез вниз по центру живота, стояла мертвая тишина. Кожа расходилась за лезвием, как будто открывались губы, тонкая ленточка крови быстро наполняла их.
– Хирурги – это что-то среднее между умелыми плотниками и слесарями. Анестезиологи – вот кто обладает реальной властью в операционной, – произнес знакомый голос. Харви оглянулся. Но казалось, никто ничего не говорил.
Это сказал ему Роланд Данс. Теперь Харви наблюдал за плотником, который трудился над обнаженной полоской, окаймленной зеленой материей, рассекая ткани вокруг матки, а сестры в это время накладывали зажимы, отсасывая кровь свистящими вакуумными насосами. На расстоянии. Там, внизу, была отвратительная скользкая масса. Главное было тут, у головы женщины. Именно тут, со всеми трубками и клапанами, счетчиками и сменяющими друг друга изображениями на мониторах аппарата для наркоза, тут контролировалась жизнь женщины.
Харви не отрываясь смотрел на черный гофрированный мешок респиратора, который то сжимался, то надувался, снова сжимался, снова надувался. Стэн Мирз делал пометки в своей карте. Помощник анестезиолога измерял артериальное давление. У женщины было неподвижное, ничего не выражающее лицо, челюсть искажена дыхательной трубкой. Где-то далеко, на расстоянии сотен миль, хирург выполнял свою слесарную и плотницкую работу, радуясь, что мышцы женщины не сокращаются, а кровь остается красной.
Данс был прав. Жизнь этой женщины контролировал анестезиолог. Один поворот выключателя клапана, одна промашка или одна ошибка в выборе действий – и у пациентки начнется реакция на лекарства. В этом-то все и дело.
Хирург удалил две опухоли, небольшие кровавые комочки размером с мячик для гольфа, и аккуратно, зигзагообразными стежками, зашил разрез. Слесарь, плотник, портной, подумал Харви. Операция была закончена.
Санитары снова подняли женщину на каталку и повезли ее в палату послеоперационной реабилитации. Женщина была в полном порядке, дышала уже без помощи аппарата, потому что миорелаксант, который парализовал ее дыхательные мышцы, быстро распался и вышел из организма.
Анестезиолог и его помощник оставались рядом с ней, пока она не открыла глаза.
– Порядок? Проснулись? – спросил Мирз.
Женщина пробормотала что-то неразборчивое.
– С ней все отлично, – сказал Мирз ассистенту, Харви и двум другим студентам и прошел в предоперационную палату.
Когда дверь открылась, Харви увидел следующего пациента. Он уже собрался было последовать за доктором Мирзом, когда сестра обратилась к нему:
– Мистер Суайр?
Харви удивленно обернулся. Через несколько лет она будет называть его «доктор Суайр». Он с нетерпением ждал этого.
– Да?
– Вас к телефону, в сестринскую.
Харви прошел в небольшую комнату и взял черную трубку, лежащую на столе.
– Алло?
– Это Роланд Данс. Ты говорил, что хотел бы увидеть больного в status epilepticus.
Харви тут же вспомнил разговор с ассистентом анестезиолога на кухне чьей-то квартиры недель шесть-семь назад. Еще бы ему не помнить его! В ту ночь его подружка Гейн ушла с другим студентом- медиком. Сучка даже не попрощалась.
– Да.
– Только что привезли одну в блок интенсивной терапии. Не хочешь подойти и посмотреть?
У Харви не было особых дел. Никому он не понадобится.
– Да, очень, – ответил он.
Харви быстро переоделся в льняные брюки, полосатую навыпуск рубашку, купленную на Джермин- стрит, шелковый галстук и белый пиджак и направился по извивающимся, кишащим людьми коридорам, мимо каталок, мимо персонала, заблудившихся посетителей и смущенных больных. Волна возбуждения быстро несла его вперед, быстрее, чем обычно, заставляла перепрыгивать сразу через четыре ступеньки.
В блоке интенсивной терапии было, как всегда, жарко, тихо, гораздо тише, чем в других палатах, – полы там были застелены серым ковром, а потолок выложен звуконепроницаемым покрытием. Все койки стояли в нишах, что обеспечивало двенадцати пациентам палаты определенную степень уединения. Однако не многие из них осознавали это: они лежали подсоединенные к мигающим мониторам, их тела были опутаны проволочками от электродов и присоединенными к разным частям тела трубками капельниц и приборов.
У тех, кто был в сознании, двигались только глаза – настороженные цветные бусины следили за непрекращающимся потоком медперсонала, который изо всех сил старался повысить процент выживаемости. Проходили недели, но этот процент оставался неизменным. Восемьдесят процентов больных переберутся отсюда в одну из основных палат или в частные палаты. Двадцать процентов отправятся в морг.
Несмотря на тепло летнего дня и постоянные восемьдесят градусов по Фаренгейту[10] в блоке, Данс был одет в плотный твидовый пиджак, теплую рубашку с зеленым шерстяным галстуком и саржевые брюки для верховой езды. Он разговаривал с двумя сестрами, обсуждая методы лечения больного с кровоизлиянием, который был без сознания, и несколько минут не обращал на Харви внимания. На костлявом лице Данса выступили капельки пота, и это раздражало Харви – почему он не промокнет лоб?
– А, привет, – сказал наконец Данс, обернувшись к нему. – Я прав? Тебя интересует status epilepticus, не так ли?
– Да. – Харви улыбнулся. – Мне приятно, что ты это запомнил.
– А, ну да! – Данс увлек его в дальний конец палаты, где лежала молодая женщина. Изящная, с высокими скулами, тонкими чертами лица, удивительно красивая, хотя лицо казалось одутловатым и перекошенным из-за эндотрахеальной трубки, торчащей у нее изо рта, и из-за судорог, каждые несколько минут пробегавших по нему, словно ветер по кукурузному полю. Ее конечности слегка подрагивали. Живот вздымался, а спина прогибалась дугой, в уголках рта скапливалась и стекала пена, зубы кусали трубку. Женщина тихо стонала.
На столике рядом с ней лежали две визитные карточки и стоял огромный букет цветов.
К ее лбу, вискам и затылку были подсоединены маленькие черные электроды, их провода встречались в аккуратном зажиме сверху, где сплетались в один разноцветный провод, подсоединенный к электроэнцефалографу. Беспорядочные вспышки танцевали на зеленом экране осциллографа: пики, впадины, короткие промежутки прямых линий. Мозг женщины замкнуло. Каждая ее мышца была напичкана
