всегда еврей.
Повторяю: «фатально». Ту человеческую черту, что в беде всегда пожертвуют «чужим», а не «своим», я считаю такой же стихийной частью мирового порядка, как холод зимою и летом жару. Это очень непохвальная черта, постыдная, звериная; будь я на месте Господа Бога, я бы создал мир совсем по-иному и такой черты никогда бы не допустил. Но она есть; и она есть у всех — у евреев тоже; и она неискоренима.
И раз невозможно искоренить это свойство, неизбежно несущее горе и саму смерть евреям в галуте, становится очевидным, что единственный выход — обеим сторонам окончательно разойтись. К обоюдной пользе.
Это не борьба, не травля, не атака: это — безукоризненно корректное по форме желание обходиться в своем кругу без нелюбимого элемента. В разных профессиональных сферах оно разно проявляется. В сфере литературно-художественной, с которой у нас «началось», оно приняло бы форму такого рассуждения: я пишу свою драму для своих и имею право предпочитать, чтобы на сцене ее разыграли свои и критику писали свои. Этак мы лучше поймем друг друга.
Активизм
«Куйте железо!»
Эта черта — вечное беспокойство, непрерывное действие — была присуща Жаботинскому на протяжении всей его жизни. С приближением страшной Катастрофы Жаботинский неустанно искал пути спасения своих братьев. Но и за 35 лет до того, когда он был еще сионистом-пропагандистом (Жаботинский отвечал за сионистскую агитацию в пределах Российской империи), он решил для себя, что сионизм — это не только устремление души, но, прежде всего, дело, живое дело, требующее от человека полной отдачи.
На празднике Песах в 1905 году 25-летний Жаботинский обратился к современникам, призывая их внять зову истории — взяться за дело освобождения еврейского народа:
Я никогда не был пай-мальчиком и никогда не удостаивался задавать четыре вопроса[*]. Но и я спрашивал старших — спрашивал многожды — и не добился ответа. И нетрудно угадать, что настанет и мой час и поседеет и моя голова. И все мы — черноволосые ныне — поседеем. И настанет Песах, и наши внуки посмотрят нам прямо в глаза и дерзко спросят нас: «А что ты сделал для общего дела за всю свою жизнь?». Я боюсь этого вопроса. Не знаю, смогу ли я на него вразумительно ответить. Возможно, придется мне, поступив взгляд, сказать: «Ничего...»
Очень не хотелось бы дожить до такой пасхальной ночи, когда на вопрос ребенка: «А чем же отличается эта ночь от всех прочих?» придется дать такой вот ответ. Так отвечали нам старики. Но они это умели облечь в солидную, почетную форму, а вот наше «ничего...» прозвучит уж совсем безрадостно. Ибо времена меняются и новая эпоха возлагает на нас иную меру ответственности. Непохожи мы на наших стариков, и спрос с нас другой — времена изменились.
«Ничего не сделал я для общего дела,— спокойно глядя нам в глаза, отвечают нам наши отцы.— Ничего не сделано, ибо ничего не делалось во всем мире. Мы жили в пропащие времена среди спящего народа. И нам нечего стыдиться, ибо не человек властвует над эпохой, но эпоха над ним».
Но когда мы поседеем и когда к нам обратятся с этим вопросом — чем оправдаемся мы? Наше время — совсем иное. Тишь и спячка окружали их — нас окружают громы и бури. Что-то мнется и исчезает, что-то зарождается, что-то рушится, что-то строится, тысячи первопроходцев идут доселе неведомыми путями, взвиваются и реют новые знамена, звучат новые слова, «лед тронулся», и когда он идет — он сметает все со своего пути. И тот, кто живет в такие времена и ухитряется дожить до старости, не пошевелив пальцем, как он ответит свое «ничего» юному судье — судье самого победного суда? «Ответь мне,— скажет судья.— Говорят, в ваши дни над землей пронесся тайфун, гроза, освежившая дыхание народа, влившая в него новые силы. Расскажи мне о ходе той борьбы, о ваших подвигах, о твоих делах». А тот, задыхаясь от стыда, начнет бормотать слова Агады: «Рабами были мы...»[*]— Был рабом и в рабстве остался. Да, была буря в дни моей юности, но я спрятался и переждал. Да, сама история вела мой народ к свободе, но я уцепился за тростник на берегу и остался со своей Агадой. Ничего не сделал, ничего не видел, ничего не знаю».
И не будет большего стыда на земле. И когда я обо всем этом думаю, начинает трепетать мое сердце. И хочется крикнуть, чтобы услышали все: «Куйте, куйте железо! Не опускайте молот, не теряйте ни минуты! Ибо придет и наша пасхальная ночь. И придут наши внуки и потребуют ответа.»
Образ еще одного традиционного праздника евреев — Рош ха-шана (Новый год) использовал Жаботинский в своей борьбе с бездельем и пассивностью для пропаганды «активизма». Он не знал более подобающего благословения наступающего года, чем благословение активной работы, труда во имя Избавления евреев. В канун нового 5691 (1930) года он писал:
Я полагаю, что истинная оценка того или иного года или периода, было ли это время «хорошим» или «плохим», зависит не от имевших место событий, а от нашей «реакции» на эти события — как мы их приняли, чем мы на них ответили (или ответим). Мое благословение — не пассивного залога: «да будете записаны и будет поставлена печать»[*], но активного: «запишите и подпишите» — вы, вы сами, никто, кроме вас.
...Прошли времена, когда участь нашего народа «записывалась и подписывалась». Нынче мы сами «пишем» нашу судьбу и «подписываем». И то, что напишем,— останется; и как подпишем — так и будет.
В том же духе благословения Жаботинский высказывался по прошествии трех лет, в канун нового 5694 (1933) года:
Все мы желаем друг другу «хорошего года». Но «хороший год» вовсе не всегда означает «счастливый» или «спокойный». Если все время желать друг другу счастья — это будет, пожалуй, звучать издевательски — кто ж нынче всерьез верит в счастье? И «спокойствие» означает, прежде всего, что не будет никаких перемен. Сомневаюсь, что в наше время и при нынешних обстоятельствах найдется много людей, которых бы устраивало существующее положение вещей.
Но главное, что и «счастье», и «спокойствие» никак не зависят от нас, от нашей воли. А вот сделать так, чтобы год стал «хорошим»,— в нашей власти. Ибо что значит «хороший год»? Он будет «хорошим», если четыре цифры его порядкового номера останутся в нашей памяти, будут напоминать нам о наших делах, свершениях за этот год, чтобы внуки наши с благодарностью вспоминали: «5694? Это тот год, когда наши деды ценой неимоверных усилий сделали решительный шаг к лучшему будущему...».
С тех пор, как существует календарь, в этом, по сути, и смысл пожеланий хорошего года, по крайней мере, у честных людей: «...не ради нас, но во Имя Твое».
Не так уж важно, чтобы этот год был хорошим именно сам по себе, важно, чтобы остались в памяти его четыре цифры.
Новый год — он вроде новорожденного младенца, ему мы обязаны пожелать удачи, не себе — будь славен, 5694! Не дай Бог тебе напомнить собой череду серых безликих лет, текущих непрерывным потоком в сточную яму и не наполняющих никого и ничего.
