Старомодный жест заставил всех почуять смутную угрозу. Филиппа сочла необходимым объясниться:
— За мной следят, из-за условного срока. В полиции уже знают, что я сюда устроилась. Их не проведешь.
Товарки сочувственно покачали головами, однако неразумная покорность властям принизила новенькую в их глазах. С такой наивностью далеко не уедешь. Девушка часто усмехалась, припоминая полушутливое утверждение Габриеля, будто бы слабаки, больные и невежды всегда норовят поживиться за счет здоровых, сильных и умных. В «Камбале» тому нашлось бы предостаточно живописных примеров. Однако, согнувшись в три погибели над раковиной, чувствуя, как ноет спина и пена шип-лет распаренную кожу, Филиппа прикидывала, что мир Габриеля и ему подобных легко перенесет «грабеж» со стороны таких, как Дебби, Марлен и Черная Ширл.
Перед ее мысленным взором постоянно всплывали две яркие, противоположные друг другу картинки. Вот Габриель солнечным летним утром в субботу легко выпрыгивает из салона своей «лагонды» и взбегает по ступеням шестьдесят восьмого дома, небрежно набросив кашемировый свитер на плечи; а вот Черная Ширл, кряхтя, скидывает на пол неподъемный тюк со стиркой для пятерых детей, который после работы повезет в коляске в прачечную самообслуживания. Должно быть, память Мориса хранила немало подобных противоречивых изображений: они-то и превратили его в социалиста, каковым он оставался по сей день, невзирая на знание о том, что его убеждения попросту перемешали «лагонду» в руки такого же собственника, да и нет на свете такой экономической системы, которая одарила бы Черную Ширл шикарным автомобилем, а Габриеля — стиркой и пятерыми детьми.
Однажды, шагая поздно ночью к остановке автобуса, Мэри сказала дочери:
— А тебе не кажется, что мы их используем?
— Как это? Учитывая, что мы с тобой работаем в два раза старательнее всех, логично было бы утверждать обратное.
— Да, но мы притворяемся подругами, делаем вид, будто и сами такие же, а по дороге домой высмеиваем их, обсуждаем, как занятные образцы человеческой породы.
— Они и есть занятные образцы. Среди «белых воротничков» таких экземпляров уже и не встретишь. И потом, до наших личных бесед никому нет дела.
— Им — конечно, а как насчет нас? — Мать помолчала, потом негромко спросила: — Собираешься написать о них?
— Еще не думала. Вообще-то я здесь не за этим. Наверное, помещу их в мысленный архив: когда- нибудь пригодятся.
Девушка почти слышала следующий вопрос: «А меня ты занесешь туда же?» Однако Мэри Дактон не промолвила ни слова, и некоторое время они шагали в тишине.
В автобусе мать произнесла:
— Как по-твоему, сколько еще мы продержимся в этой забегаловке?
— Покаты не устанешь от рыбы с картошкой. Знаешь, иногда мне приходит на ум поискать работу судомойки в «Л'Экю де Франс».
— А ты привыкла там питаться?
— Только по праздникам. Еще в «Мон плезир» и «Веселом гусаре». Любимые места Мориса. А вот «Берторелли» мы и вовсе рестораном не считали. У него мне тоже нравилось.
Интересно, подумалось Филиппе, Морис по-прежнему там обедает? И спрашивает ли Берторелли о ней в том, ином, мире?
Женщина опасливо проговорила:
— Пожалуй, можно поработать еще недельку-другую. Если ты не очень устала и не скучаешь. Лично я не против рыбы. Даже наоборот.
— Какое там скучаю! И вообще, уйдем, когда пожелаем. Печати все на месте, в случае чего Сид и рекомендации напишет, если как следует поднажать. Заметила, как он не любит выдавать чеки? Две трети оборота — наличные, в обход налогов. Шепнем на ухо два словечка — и он еще за год вперед приплатит.
— Не думаю, что это будет красиво. Все-таки мы от Сида плохого не видели.
— По крайней мере у нас не связаны руки. А это самое приятное. Просто дай мне знать, как только тебе надоест здешняя пища.
10
Свобода и впрямь казалась им безграничной. Найди себе не занятый другими отдыхающими клочок травы под вязами в Сент-Джеймсском парке, ложись на спину, любуйся игрой серебристых бликов на темно-зеленых листьях и слушай музыку оркестра. Вокруг эстрады стояло несколько шезлонгов, на которых задолго до начала сидели завсегдатаи полуденных концертов: крупные дамы, прибывшие из пригорода или провинции, в летних шляпках, с перстнями на полных руках и солидным запасом бутербродов. Стоило заморосить легкому дождику, леди принимались рыться в пухлых сумочках, расстилали на коленях макинтоши, а шляпки прикрывали прозрачным целлофаном. Не позволять же капризам английского лета украсть у себя законные, оплаченные сорок минут удовольствия! Дамы созерцали униформу с красными галунами и слушали грохот начищенной меди, радостно отвечая на бодрое приветствие дирижера.
Впрочем, несмотря на ежедневные прогулки, для Филиппы с матерью сердцевину их общей жизни составляли все-таки Дэлани-стрит и Мелл-стрит. По мнению девушки, ни в одной другой части города нельзя было так надежно укрыться от нежелательного внимания. Здесь ощущали близость с человеком, просто ежедневно видя знакомое лицо, а не вмешиваясь в его личную жизнь. Дэлани-стрит, эту тихую заводь между бушующими реками Марилебон и Эджвер-роуд, населяли в основном люди пожилые и среднего возраста, квартиры которых располагались над семейными заведениями. Тут царил самодовольный старинный дух сонной деревушки. Многие из местных вроде старьевщиков мистера и миссис Тукес или чудаковатых сестер Пегг, вечно разгуливающих по Мелл-стрит с выводком пугливых собачек на поводках, родились и выросли на этой улице, как и их родители. Те, кто входил в избранный круг посвященных, обожали стоять в дверях своих домов и, как чудилось Филиппе, беззвучно общаться между собой. Еще они всегда зябко поеживались, даже в самые жаркие дни, провожая бесстрастными, а то и насмешливыми взглядами случайных прохожих или недавних жильцов, как смотрят аборигены на доверчивых приезжающих, прекрасно зная, что и эта волна пойдет на убыль, едва лишь рассеются чары новизны. Мысли местных жителей занимали упорные слухи о том, что власти грозятся стереть их мирок с лица земли. Ржавый забор пустыря то и дело притягивал к себе тревожные взоры. Любознательная Филиппа кое-что выяснила о здешних обитателях, время от времени осторожно расспрашивая Джорджа. Она могла бы услышать куда больше, если бы хоть изредка наведывалась в «Слепого попрошайку», однако они с матерью благоразумно решили держаться подальше: в таких местах трудно хранить свои тайны. Соседи неизменно проявляли любезность, а иногда и радушие. Смотрели, подчас улыбались, но не задавали вопросов.
По субботам на Мелл-стрит открывался рынок. В девять часов прибывали полицейские на фургоне, расставляли ограждение и перекрывали уличное движение. Маленький суматошный частный рынок одновременно казался и космополитическим, и насквозь английским. Торговаться полагалось с добродушным юмором; кое-где в оборот шли даже старые деньги. Рано поутру торговец подержанными коврами выкатывал деревянную тележку и украшал дорогу своим пестрым товаром. Другие продавцы без зазрения совести шагали прямо по тканым узорам, зато сама дорога принимала праздничный облик. Позднее улица уже приобретала вид настоящего восточного базара: тут медник выставлял на обозрение старую посуду, там приезжий из Пакистана развешивал над прилавком бижутерии качающийся занавес из деревянных бус. У соседнего лотка ветер колыхал отрезы заморских тканей. Продавцы наперебой расхваливали свежие фрукты, овощи, рыбу, мясо и кухонную утварь. В воздухе витал соблазнительный запах горячих сосисок с булочками. На углу худенький, похожий на херувима парень терпеливо раздавал равнодушным прохожим воззвания подзаголовком «Иисус вас любит». Меж деревянных помостов шныряли кошки; некоторые, набив себе брюхо объедками, недвижно, точно мертвые, спали на тряпках, упавших с витрины, в то время как на улице псы со сверкающими глазами глухо рычали от возбуждения и щурились на солнце.
