Одержимый

Она играла главную женскую роль. Ее имя стояло впереди названия! Ее партнером был один из величайших актеров двадцатого века!

А теперь она мертва. Ее карьера была разрушена нечистыми на руку конкурентами, ее достоинство было попрано ничтожествами вроде этой суки Тины Маккей. А затем ее убил доктор Майкл Теннент.

Его мать лежит в холодильнике морга. Он знал, как вскрывают трупы, и считал это унизительным. Его мать, прекрасное, небесное создание, лежит там обнаженная, ее мозг, извлеченный из черепа каким-нибудь тупоголовым патологоанатомом, разрезан, завернут в пластиковый пакет вместе с остальными органами и засунут в нее, словно потроха купленной в супермаркете курицы.

Он тихо заплакал от этой мысли. Человеческое достоинство так много значило для нее, а теперь ее тело кромсают пилами, ножами и скальпелями на стальном покойницком столе.

Он посмотрел на стол. На зубы Тины Маккей. Он смыл с них кровь и разложил в правильном порядке, чтобы удостовериться, что не пропустил ни одного. Полный набор. В отличном состоянии – она, наверное, хорошо за ними ухаживала.

Неожиданно он почувствовал острый укол вины – из-за боли, которую ей причинил. Он снова посмотрел на следы от зубов на запястье. Затем перевел взгляд на экран, на слова, которые только что напечатал.

Нужно давать миру сдачи со всей силой, на какую ты способен.

Нужно.

Он почувствовал себя лучше. Причина и следствие. Так функционирует мир. Тина Маккей укусила его, и теперь она никогда не сможет этого сделать.

Чувству вины нет места.

Она получила свое только потому, что отвергла его рукопись. Она сама во всем виновата.

«Странная штука – человеческая воля к жизни», – подумал он. Люди сделают все и скажут все, лишь бы остаться в живых. Даже если, как в случае с Тиной Маккей, все, что их ждет впереди, – это еще больше боли.

Его совесть была чиста. Он потянулся к музыкальному центру и нажал клавишу воспроизведения. Комнату заполнил голос психиатра. Томас знал наизусть каждое слово, записанное на пленке.

Он перемотал кассету назад, откинулся в кресле и включил запись снова – в сотый, в тысячный, в миллионный раз прислушиваясь к обеспокоенному голосу доктора Майкла Теннента.

«Это доктор Теннент. Глория, не могли бы вы мне позвонить? Боюсь, я расстроил вас сегодня утром. Нам необходимо поговорить».

Он нажал «Стоп» и стал смотреть на экран компьютера. Он попытался продолжить свои записи, но буквы на экране потеряли резкость. В одиночестве своей комнаты он оплакивал все, что потерял.

11

Майкл Теннент все еще пребывал в растерянности после сеанса с Германом Дортмундом. Он никак не мог сосредоточиться на своем следующем пациенте – сорокадвухлетней женщине, страдающей от телесного дисморфизма.

Несчастная за последние пять лет сделала одиннадцать пластических операций лица и тела. Ее трагедия состояла в том, что она, будучи и до этих операций красивой женщиной, просто не могла поверить в это. Случай, противоположный случаю Глории Ламарк, которая не могла поверить в то, что когда-нибудь утратит красоту.

У Майкла раскалывалась голова. Несмотря на то, что на нем был легкий льняной костюм светлого тона, он чувствовал, что покрывается потом. Хорошо бы пойти домой, проглотить пару таблеток парацетамола, спокойно посидеть в комнате, задернув занавески на окнах. Но у него сегодня полный список, и некоторые из его пациентов полностью зависят от него. Некролог в газете, лежащей на столе, – первое тому доказательство.

Передозировка лекарственных средств.

Он точно знал, почему она это сделала, и это было хуже всего. Она сделала это, потому что…

Зазвонил телефон. Секретарша Тельма сообщила, что пришла пациентка, которой было назначено на одиннадцать. Майкл попросил, чтобы та подождала несколько минут.

– Хорошо, доктор Теннент, – сказала Тельма, затем добавила: – Я слушала вчера радиопередачу. Думаю, она прошла очень хорошо. Вы были даже более доверительны, чем обычно.

Майкл унаследовал Тельму от своего предшественника и знал, что у нее есть муж-деспот и почти наверняка был такой же властный отец. Это была маленькая миловидная женщина с седыми волосами, нервная и услужливая. Она выглядела старше своих лет. Майкл считал, что она научилась жить, не вступая ни с кем в конфликт. Она нашла фарватер, позволяющий идти меж скал, и не покидала его ни при каких обстоятельствах. В таком образе жизни мало хорошего, но столь же мало плохого. Существование в истинном смысле этого слова. Что ж, многие люди не имеют и этого.

Тельма редко высказывала свое мнение, поэтому Майкл удивился ее замечанию:

– В самом деле? Я-то как раз думал, что вчера не слишком хорошо отработал.

Тельма замялась:

– Мне показалось, что вы были более эмоциональны. Я… я не имею в виду, что обычно вы ведете программу хуже, но вчерашний эфир определенно отличался от всех прочих.

«Из-за Аманды?» – подумал Майкл и сказал:

– Спасибо. Однако я не уверен, что буду продолжать делать эту передачу.

– Вы должны продолжать, доктор Теннент, – с убежденностью сказала секретарша. – Уверена, вы очень помогаете людям.

– Зато я не уверен. – Майкл помолчал. – Дайте мне две минуты. Мне нужно позвонить.

Он положил трубку и посмотрел на фотографию Кэти. Их последний совместный отпуск. Они плыли вниз по Нилу на пароходе. Он помнил, как жена, опершись спиной на ограждение палубы, улыбалась и смотрела на него доверчивыми голубыми глазами. Ветер оборачивал ее светлые волосы вокруг шеи, их пряди падали ей на грудь. На ней был розовый кашемировый джемпер. Она загорела тогда и вся будто состояла из трех цветов. Коричневого – цвет кожи, золотистого – волос, и розового – джемпера. На фоне чистой глубокой лазури египетского неба это сочетание казалось совершенным.

Почему же он сделал это?

Почему?

Она была очень красива. Английская роза. Принцесса. Его затянул калейдоскоп воспоминаний. Она могла есть все, что хотела, и никогда не прибавляла в весе. Она любила есть. Жареные морские языки в ярд длиной. Тушеное мясо с луком. Большие липкие пончики, наполненные сливочным кремом. Он вспомнил, как однажды, во время их медового месяца, она положила пончик ему в рот, а затем, смеясь и в шутку ворча на него, будто на непослушного ребенка, слизала сахар с его губ.

И вот теперь она мертва.

Зажата искореженным металлом разбитой машины, в крови, со сломанными костями, без движения. Рядом сдувшаяся аварийная подушка, как гротескная пародия на использованный презерватив. Окровавленное, мертвое лицо водителя фургона, с которым они столкнулись лоб в лоб, его обвиняющий взгляд сквозь ветровое стекло в трещинах. Спасатели, пилами пробивающие себе путь внутрь машины. Зеваки, собравшиеся вокруг.

Твоя вина… твоя вина… твоя вина.

Воспоминания, которых он не хотел бы иметь и с которыми вынужден сражаться.

Каждый день, каждую ночь его разум возвращался к тому несчастному случаю. В его мозгу была надежно закрытая предохранительная дверь, за которой находились несколько секунд его жизни – двадцать, может быть тридцать, в течение которых перевернулся его мир. Он не мог добраться до них, не мог подобрать ни ключей, ни комбинации цифр, которая бы открыла замок.

Когда-то, когда все еще было хорошо, у них было обыкновение вести задушевные разговоры, какие влюбленные обычно ведут за бутылкой вина или свернувшись калачиком в постели. Иногда они говорили о