спросила:
— Почему вы не уберете карточку? Разумеется, я понимаю, как она вам дорога! Но все же… Впрочем, если она доставляет столько неудобств, ее с удовольствием примут назад. На эти карточки уходит целое состояние!
Только сейчас Стрезер понял, что, глядя, как он вышагивает, зажав в руке приготовленный для нее дар, будто скользя к неведомым безднам, не зная, к каким, она решила, что он все еще держит в руке ее визитную карточку. Он тут же, словно оправдываясь, протянул ей свою визитку, и она, взяв ее и увидев, что это, остановилась и, все еще держа карточку перед глазами, как бы извиняясь, сказала:
— Мне нравится ваше имя.
— Да? — отозвался он. — Боюсь, вы вряд ли его когда-нибудь слышали.
Правда, он не был в этом так уж уверен: у него были основания предполагать, что такое вполне могло произойти. Впрочем, не стоило закрывать глаза на очевидное: мисс Гостри перечитывала его имя как человек, которому оно попалось на глаза впервые.
— Мистер Луи Ламбер Стрезер! — произнесла она в полный голос, словно речь шла о ком-то другом. И тут же вновь подтвердила, что имя ей нравится. — В особенности — Луи Ламбер.[3] Так называется один из романов Бальзака.
— Да, мне это известно! — воскликнул Стрезер.
— Кстати, очень плохой роман.
— Мне и это известно, — улыбнулся Стрезер, добавив, словно говоря о чем-то неуместном: — Я из Вулета, есть такой город в штате Массачусетс.
Она засмеялась — то ли неуместности его сообщения, то ли по иной причине. Бальзак описал много городов, но о городе Вулете из штата Массачусетс он не писал.
— Вы объявили об этом так, — сказала она, — будто хотите доложить о себе самое худшее.
— О, мне кажется, — возразил он, — вы и так уже во всем разобрались. Я, насколько могу судить, и выгляжу, и изъясняюсь, и, как у нас там говорят, «веду себя» соответственно. Вулет лезет из всех моих пор, и вы, разумеется, с первого взгляда это определили.
— Вы говорите самое худшее?
— Да. То есть откуда я. По крайней мере, я вас предупредил, и, случись что не так, не извольте говорить, будто я не был с вами откровенен.
— Вот оно что… — Мисс Гостри с явным интересом отнеслась к такой постановке вопроса. — А что, собственно, по-вашему, может случиться?
Стрезер не чувствовал смущения, хотя обычно бывало наоборот — и все же он упорно отводил глаза в сторону, избегая встречного взгляда, — манера, к которой он нередко прибегал в разговоре, при том что слова его производили чаще всего совсем иное впечатление.
— Ну, я могу показаться вам чересчур закоснелым.
Они снова двинулись в путь, и мисс Гостри, уже на ходу, сказала, что ей как раз больше всего по душе самые «закоснелые» соотечественники. Какие только милые пустячки — пустячки, так много для него значившие, — не расцветали в теплой атмосфере их прогулки. Однако значение этой прогулки для последующих, весьма отдаленных событий так близко нас касается, что мы не смеем позволить себе множить примеры, хотя некоторые из них нам, по правде говоря, жаль терять. Стрезер и его путеводительница шли по крепостному валу — каменному поясу, давно лопнувшему под натиском разбухшего города, но все еще державшемуся стараниями его жителей, — валу, который тянулся узкой кривой между двумя парапетами, стертыми за долгое время мирными поколениями, и то и дело обрывающимися где из-за давно снесенных ворот, где из-за перекинутых через пролом мостков, с подъемами и спусками, со ступенями вверх и вниз, с неожиданными поворотами и неожиданными переходами, с выбоинами, в которых мелькала то улица с ее повседневной жизнью, то кирпичная полоска под стрехой щипцовой крыши, с широким обзором, открывавшим взгляду кафедральный собор и прибрежные поля, скученность английского города и ухоженность английского сельского ландшафта. Все это доставляло Стрезеру несказанное наслаждение, но не менее неотвязно вставали в памяти, мешаясь с тем, что он видел перед собой, картины былого.
Он уже однажды — в далекие времена, когда ему было двадцать пять, — проходил этим маршрутом, но воспоминания не портили впечатления: напротив, новые ощущения обогащали прежние и превращали в значительные события, и эту вновь обретенную радость стоило разделить с другом. Уэймарш — вот с кем ему следовало ее разделить, а, стало быть, он лишил приятеля того, что принадлежало тому по праву. Стрезер стал поглядывать на часы, и, когда достал их в пятый раз, мисс Гостри не выдержала:
— Вам кажется, вы делаете что-то не так?
Вопрос ударил по больному месту, Стрезер залился краской и издал смущенный смешок.
— Помилуйте, я получаю огромное удовольствие. Неужели я так забылся…
— По-моему, вы не получаете никакого удовольствия. Во всяком случае, меньше, чем могли бы.
— Как вам сказать… — глубокомысленно протянул Стрезер, словно соглашаясь. — Для меня такая честь…
— Какая там честь! Дело не во мне. Дело в вас. Вы просто не умеете… Типичная картина.
— Видите ли, — рассмеялся он, — это Вулет не умеет. Это для Вулета — типичная картина.
— Вы не умеете получать удовольствие, — пояснила мисс Гостри. — Вот что я имею в виду.
— Именно. Только мы в Вулете вовсе не уверены, что человек создан для удовольствий. Иначе человек был бы доволен. А ведь у него, бедняги, даже нет никого, кто указал бы ему к этому путь. В отличие от меня. У меня как раз есть.
Они беседовали, остановившись в лучах полуденного солнца, — как не раз останавливались, чтобы острее проникнуть чувством в то, что открывалось взору, и Стрезер прислонился к выступающей стороне старого каменного желоба, спускавшегося по крошечному бастиону. Прислонясь спиной к этой опоре, он стоял, любуясь кафедральной башней, которая оттуда была особенно хорошо видна — высокая красно- бурая громада с неизменным и непременным шпилем и готическим орнаментом, обновленная и отреставрированная, тем не менее казавшаяся прекрасной его долгие годы запечатанным глазам, и с первыми весенними ласточками, снующими окрест.
Мисс Гостри поместилась рядом; у нее был вид человека, понимающего толк в вещах, — вид, на который, по мнению Стрезера, она несомненно имела право.
— Да, и в самом деле есть, — подтвердила она, добавив: — И дай Бог, чтобы вы позволили мне указать вам путь.
— О, я начинаю бояться вас!
Она посмотрела ему в глаза — сквозь свои очки и сквозь его — лукаво-неопределенным взглядом:
— Нет, вы меня не боитесь! Слава Богу, нисколько не боитесь! Иначе мы вряд ли так быстро нашли бы друг друга. По-моему, — произнесла она не без удовлетворения, — вы доверяете мне.
— Конечно, доверяю! Но именно этого я и боюсь. Лучше бы наоборот. А так не пройдет и двадцати минут, и я уже окажусь у вас в руках. Смею предположить, — добавил Стрезер, — в вашей практике это не первый случай. А вот со мной такое происходит впервые.
— Просто вы распознали меня, — отвечала она со всей присущей ей добротой, — а это так замечательно и так редко бывает. Вы видите, кто я. — И когда он, однако, покачав головой, добродушно отказался претендовать на подобную прозорливость, сочла нужным пуститься в объяснения. — Если вы и дальше будете таким, каким были вначале, вам самому все станет ясно. Судьба оказалась сильнее меня, и я поддалась ей. Я, если угодно, гид — приобщаю к Европе. Вот так-то. Жду приезжающих — помогаю сделать первый шаг. Подхватываю и устраиваю — я своего рода «агент» высшего разряда. Сотоварищ — в самом широком смысле слова. И как вам уже говорила — сопровождаю путешественников. Я не выбирала себе этого занятия — так получилось само собой. Такая уж выпала мне судьба, а от судьбы не уйдешь. Не стоит нам, грешным, хвалиться этим, но я и впрямь чего только не знаю. Знаю все лавки и все цены. Знаю и кое- что похуже. Я несу на себе тяжкое бремя нашей национальной совести или, иными словами, так как это одно и то же, нашу американскую нацию. Потому что из кого же состоит наша нация, как не из мужчин и женщин, забота о которых сваливается на мои плечи. И знаете, я беру на себя эту ношу вовсе не ради выгоды. Не ради денег — как это делают многие другие.
Стрезеру оставалось только слушать, удивляться и ждать случая, когда он сможет вставить
