Послы

выгоду. Он не сразу понял, как благородно и подчеркнуто дружески она действует. Исключительно из интересов более высоких и чистых, чем желание сохранить свое ничтожное парижское благополучие. О нет! И это лишний раз подтверждало то, о чем он и без того догадывался — она действовала под нравственным давлением своей матери и его подкрепляющей цели. Оно поддерживало Сару, укрепляло ее, и ему вовсе не было нужды ей сострадать. И еще одно ему стало бы ясно, если только он того захотел бы: коль скоро миссис Ньюсем оказывала на события столь стойкое нравственное влияние, наличие этого влияния было почти равнозначно ее присутствию здесь. Не то чтобы он чувствовал, будто имеет дело непосредственно с самой миссис Ньюсем, но она — несомненно — словно была тут, рядом. Словно так или иначе доставала его духовно, и ему приходилось все время на нее оглядываться. Он же никак ее не доставал, она оставалась для него недосягаемой, он имел дело только с Сарой, которая, по всей очевидности, не слишком с ним считалась.

— Что-то явно произошло между вами и Чэдом, — вдруг сказал он, — и, думается, я вправе об этом знать. Неужели, — улыбнулся он, — Чэд сваливает все на меня?

— А вы отправились в Париж, — парировала она, — чтобы свалить все на него?

Ответ на это обвинение занял у него всего секунду.

— Да-да, именно так. Касательно Чэда, я имею в виду. Все так, как он сказал… что бы он ни сказал. Я приму все… все, что он свалит на меня. Только прежде я должен еще раз увидеться с ним.

Она было замялась, но тут же справилась с собой.

— Вот как? И вам совершенно необходимо еще раз свидеться со мной?

— Разумеется. Если мне необходимо дать вам свои заверения — по какому бы ни было делу.

— И вы полагаете, — возразила она, — я буду приходить к вам вновь и вновь, чтобы подвергаться унижению?

Он остановил на ней долгий взгляд:

— Вы получили указание от миссис Ньюсем полностью и окончательно порвать со мной?

— Какие указания дала мне миссис Ньюсем, с вашего позволения, мое дело. Вы превосходно знаете, какие она дала вам и что последует для вас из того, как вы их выполняли. Во всяком случае, вы превосходно понимаете — возьму на себя смелость заявить, — что если я не стану выдавать себя, тем паче не стану выдавать и миссис Ньюсем.

У нее вырвалось больше, чем ей хотелось; правда, она вовремя спохватилась, но, судя по цвету ее лица, с минуты на минуту Стрезеру предстояло услышать все до конца. И он вполне осознавал, насколько ему важно услышать все до конца.

— Как прикажете назвать ваше поведение, — разразилась она, словно поясняя, — как назвать ваше поведение иначе, чем оскорбительным для таких женщин, как мы? Я имею в виду, что вы поступаете так, словно сомневаетесь, перед кем — нами или некой иной особой — должно быть у него чувство долга.

Он задумался. Слишком многое требовалось от него одолеть сразу — не только сам вопрос, но и глубины, пропасти, которые за ним открывались.

— Разумеется, речь о долге различного рода.

— То есть вам угодно сказать, что у него перед этой особой какой-то долг?

— Вы имеете в виду мадам де Вионе?

Он произнес это имя вовсе не в пику Саре, а с единственной целью выиграть время — время, необходимое, чтобы придумать нечто иное и большее, чем требования, которые она только что ему предъявила. Он не сразу сумел охватить все, что содержал ее, по сути, вызов, но когда это ему наконец удалось, поймал себя на том, что с трудом сдерживает в горле низкий глухой звук — звук, похожий на рычание, который его голосовые связки, кажется, издавали впервые. Все, что выявляло упорное нежелание миссис Покок хотя бы знаком признать происшедшие в Чэде перемены, все, что выявляло преднамеренное непризнание этих перемен, казалось, было собрано ею в огромный рыхлый тюк, который она словно запустила ему в лицо. От удара у него перехватило дыхание, но он тут же обрел его вновь.

— Помилуйте, но если женщина так обаятельна и вместе с тем так благодетельна…

— То можно, не краснея, жертвовать ради нее собственной матерью и сестрой? Можно даже вынудить их пересечь океан, чтобы они сильнее почувствовали и воочию насмотрелись, как вы их предаете?

Вот так — цепко и крепко — она приперла его к стенке, но он попытался вырваться из ее хватки.

— Вряд ли я учинил нечто подобное, да еще с заранее обдуманным намерением, которое вы мне приписываете. Тут все некоторым образом вытекает одно из другого. Ваша поездка явилась следствием моей, ей предшествовавшей, а моя — результатом нашего общего умонастроения. В свою очередь, нашим общим умонастроением мы обязаны нашему смешному невежеству, нашим смешным заблуждениям и аберрациям, из которых необоримый поток света вынес нас теперь к еще более достойной смеха осведомленности. Неужели вам не нравится, каким стал ваш брат? — продолжал он. — Неужели вы не поспешили описать его вашей матушке во всех подробностях?

Одного его тона было, несомненно, достаточно, чтобы подвести ее к чересчур многим вещам; как, скорее всего, и произошло бы, если бы своей последней вызывающей фразой он прямо ее не подтолкнул. На этой достигнутой ими стадии все прямо ее подталкивало, потому что все обнаруживало в основе его крайнюю заинтересованность. Он понимал — до чего же нелепо все оборачивалось! — что не ходил бы в чудовищах, если бы повел себя менее цивилизованно. Ничто так не разоблачало его, как манера — его добрая старая манера — держаться с непроницаемым внутренним спокойствием; ничто так не разоблачало его, как то, что он мыслил оскорбительно. На самом деле он вовсе не хотел — а именно это вменяла ему Сара — вызывать ее раздражение и в конце концов сумел бы на данный момент стерпеть ее разгневанный взгляд. Она и впрямь раздражилась сильнее, чем он ожидал, и, надо полагать, уловил бы лучше причину ее гнева, если бы знал, что произошло между нею и Чэдом. Но этого он не знал, а потому ее обвинение в черной неблагодарности, ее явное изумление тем, что он не хватает протянутый ему шест, казались ему чрезмерными.

— Вольно вам льстить себе, — возразила она, — что все названное вами вы выполнили замечательно. Когда произносят такие красивые слова!.. — Тут она осеклась, хотя ее комментарий на сказанное им прозвучал достаточно внятно. — И вы считаете, что ее даже можно причислить к порядочным женщинам?

Вот так! Наконец она высказалась! Она выразила суть проблемы грубее, чем ему, в силу собственных смешанных целей, до сих пор приходилось это делать; но, в сущности, тут ничего не менялось. Только вопрос этот значил так много… так бесконечно много, а она, бедняжка, обходится с ним как с чем-то малым. Он поймал себя на улыбке и в следующую минуту, сам того не ожидая, заговорил в духе мисс Бэррес:

— Я с первого знакомства был поражен ею: она бесподобна! И, кстати сказать, подумал, что, пожалуй, даже вам она будет интересна как явление совершенно новое и совершенно замечательное.

Лучшей возможности поиздеваться над собой он дать миссис Покок не мог:

— Ах, совершенно новое? О да! От души надеюсь, что это именно так!

— Я имею в виду, — принялся пояснять он, — что своей исключительной мягкостью она будет для вас, как в свое время для меня, подлинным откровением — редкостное существо, сочетание всех и всяких достоинств.

Он намеренно говорил о мадам де Вионе в несколько «претенциозных» выражениях; но ему приходилось прибегать к ним — без них он не мог бы нарисовать ее подлинный портрет, и, более того, сейчас ему казалось, что он нисколько не пристрастен. Однако слова его только испортили дело, так как Сара мгновенно ухватилась за внешнюю форму.

— «Откровение» — для меня? И я приехала в Париж, чтобы подобная женщина была для меня откровением? Вы толкуете о «достоинствах» — вы, вы, пользовавшийся неповторимой возможностью… когда достойнейшая из женщин, каких когда-либо знал свет, сидит в одиночестве, оскорбленная вашим неслыханным сравнением.

Стрезер с трудом удержался, чтобы не свернуть с правильного пути; но, все взвесив, спросил:

— Это ваша матушка так считает… считает себя оскорбленной?

Ответ прозвучал с такой прямотой, настолько, как говорится, в «точку», что наш друг мгновенно почувствовал его истоки:

— Она доверила мне — моему разуму и моей любви — выражать ее отношение к любому предмету и