выживание.
Риттерман смотрел на друга и думал: «Скорее уж ты сам, Росс, не в состоянии справиться с реальностью, а вовсе не Вера». Вслух же он произнес:
– Я с тобой не согласен.
Но Риттерман сидел на месте, и его спокойствие начало действовать Россу на нервы. Почему он, черт бы его побрал, может оставаться таким хладнокровным? Потому что Вера – всего лишь одна из сотен, а может, и тысяч пациентов, какие есть у Риттермана.
Поймав на себе неодобрительный взгляд Риттермана, Росс закурил сигару и выдохнул в потолок струю густого душистого дыма.
– Я ее муж. Думаю, ты согласен, что я имею полное право сам сообщить ей о ее состоянии?
– Разумеется, но, если она спросит меня прямо, я не смогу солгать ей.
– Тебе придется всего лишь сказать ей, что она подцепила вирус и что ты назначишь ей курс лечения. Все, конец.
– Что ж, – нерешительно проговорил Риттерман, – придется согласиться… по крайней мере, сейчас… но мне такое не по душе.
Росс, внутри которого вскипал гнев, встал и мрачно уставился на друга:
– Тебе не по душе? Мне тоже, Джулс. А знаешь, что еще мне, черт побери, не по душе? Мне не по душе мысль о том, что у моей жены болезнь Лендта. Так что, похоже, нам с тобой обоим придется смириться кое с какими вещами, которые нам не нравятся!
17
На экране телевизора – море людей, в основном девушек и молодых женщин; они издают дикие вопли. Россу, стоявшему перед телевизором, показалось, что там собрались все девчонки на свете. И вот из чрева «боинга» выходят четверо подростков – все в темных очках, со странными стрижками; все четверо широко ухмыляются, машут руками толпе, похожей на море огней.
Ведущий объявил: «Толпы фанатов сегодня утром едва не разнесли лондонский аэропорт Хитроу, когда „Битлз“ вернулись домой из последнего американского турне».
Быстро подойдя к телевизору, его отец, Джо Рансом, нагнулся, щелкнул переключателем, и Битлы исчезли. В школе все только о Битлах и говорили. Один приятель Росса, Томас Нортон, притащил журнал «Новый музыкальный экспресс». Там было полно фотографий «Битлз» и «Роллинг стоунз». Некоторые его друзья повесили у себя в спальне над кроватью плакаты с изображением любимых групп. В спальне Росса, в их маленьком домике, стоящем в ряду таких же домиков в Стритэме, в южном Лондоне, ничего подобного не было. Ему ничего не разрешалось. В целом доме имелось всего две картины: на лестнице – выцветшая репродукция с изображением дома Анны Хэтауэй, и еще одна репродукция, «Стога сена», в гостиной над электрокамином.
Когда экран потух, отец, одетый в коричневый костюм, рубашку, галстук и коричневые кожаные туфли – Росс каждое утро до блеска начищал их, – сел в кресло с газетой «Спортинг таймс», ручкой и оловянной кружкой пива. Откашлявшись, он вскрыл новую пачку сигарет с фильтром. В его присутствии комната сразу как будто уменьшалась в размерах. Гостиная и так была заставлена мебелью до отказа: трехместный диван из кожзаменителя, пианино и журнальный столик, уставленный призами, выигранными в дартс.
Росс стоял у кресла, наблюдал за ритуалом и ждал, когда настанет черед ему исполнить свои обязанности. Сначала целлофановая обертка от сигаретной пачки аккуратно разглаживалась, затем перегибалась пополам, снова разглаживалась, снова перегибалась и так далее, пока ее нельзя было больше сгибать и отец не клал комочек на журнальный столик, который Росс, придя домой из школы, натирал, пока он не начинал блестеть как зеркало – как и вообще вся мебель в доме.
Даже грива отцовских черных волос блестела; он так набриолинивал их, что они прилипали к черепу. Росс чувствовал запах лосьона для волос и слабый, сладкий аромат мужской туалетной воды «Олд спайс», которой отец каждое утро брызгал лицо.
Настал черед золотистой фольги. Снова сосредоточенно, как человек, который делает главное дело своей жизни, Джо Рансом аккуратно разгладил фольгу и начал сгибать. Затем отец положил комочек фольги рядом с целлофаном и приступил к третьему этапу ритуала – извлечению и изучению призового вкладыша.
Дождавшись, когда отец чиркнет спичкой и закурит первую из десяти за сегодняшний вечер сигарет, – он всегда выкуривал их ровно десять, ни больше ни меньше, – Росс унес фольгу и целлофан на кухню и выкинул в мусорное ведро. Потом он вернулся за вкладышами; не беспокоя отца, который начал заполнять купон тотализатора, отнес вкладыши на кухню и положил в белый кувшин с пробковой крышкой. В блокноте, лежавшем возле кувшина, он записал карандашом, который хранился здесь специально для этой цели, новую общую цифру: 437.
Каталог подарков, на которые можно было обменять вкладыши, лежал на кухне, на сосновой полочке, над хлебницей, в которой хранились старые мамины кулинарные книги. В каталоге были и заманчивые вещи, вроде удочек и велосипедов, и ненужный хлам – электрочайники и газонокосилки. Росс питал тайную надежду, что отец собирает вкладыши, чтобы купить ему новый спортивный велосипед «Синяя молния», который ему отчаянно хотелось заполучить.
Впрочем, он понимал: вряд ли такое возможно.
– Мальчи-и-и-и-к!
Росс побежал в гостиную, напуганный интонацией отца.
Отец, побледневший от злости, указывал пальцем на пол. К своему ужасу, Росс увидел, что вызвало отцовский гнев: игрушечный автомобильчик «динки-кар», который валялся на боку у ножки кушетки.
– Почему он здесь валяется?
Росс молча смотрел на отца.
– Почему он здесь, мальчик?
Дрожа от страха, Росс ответил:
– Н-не знаю, папочка…
Зажав сигарету между большим и указательным пальцами, Джо Рансом поднес ее к губам, глубоко затянулся и, держа сигарету как дротик, энергично ткнул в сторону сына.
– Ты ведь знаешь, почему ушла мама, да? Она не могла выносить беспорядка, который ты устраивал повсюду. Она не могла вынести хлев, в который ты превратил свою комнату, того, что по всему дому валяются игрушки! Ты выгнал свою мать, Росс. Понимаешь меня?
Росс подобрал с пола автомобильчик и, опустив голову от стыда, затрясся от страха. Глаза его наполнились слезами.
– Принеси трость.
– Папочка, я…
– Трость!
Росс пошарил за пианино, вытащил тонкую бамбуковую трость и подал отцу.
– На колени!
Запихав машинку в карман шортов, Росс опустился на колени перед отцом и протянул ему руки ладонями вверх.
Отец поднимал трость вверх и со всего размаху опускал – по шесть раз на каждую руку.
– А теперь убирайся к себе в комнату делать уроки.
Слезы градом катились по лицу; ладони онемели от жгучей боли. Росс поставил трость назад, за пианино, и вышел из гостиной.
Когда он поднялся по лестнице, боль стала нестерпимой; ладони жгло как огнем. Он поднял кисти рук,
