разжиться парой фунтов, и они вдвоем покинули клуб в половине десятого. Сетон ей сказал, что к нему в клуб нельзя, туда женщинам вход запрещен. Это правда, женщин не пускают. Поэтому они минут сорок катались в такси по Уэст-Энду и вокруг Гайд-парка, он отсчитал ей пять фунтов за информацию – что уж она там ему наплела, не знаю – и вышел у метро «Паддингтон-стейшн», а она на такси возвратилась в «Кортес». В пол-одиннадцатого уже была на месте и до часу ночи оставалась на виду у трех десятков посетителей.
– Но зачем им понадобилось уезжать? Она разве не могла наплести ему то же самое прямо у него за столиком?
– По ее словам, ему не терпелось поскорее убраться. И официант подтвердил, что он вроде беспокоился, нервничал. К тому же Люкер не одобряет, чтобы она подолгу задерживалась возле одного клиента.
– Насколько я знаю Люкера, он бы еще неодобрительнее отнесся к тому, что она оставила клуб на сорок минут, чтобы покататься вокруг Гайд-парка. Но все так добропорядочно, честь по чести; Лил, похоже, сильно изменилась с прошлых времен. По-вашему, как, правду она показывает?
– Я работник провинциальной полиции, мистер Далглиш. Я не считаю, что в Сохо все проститутки – обязательно вруньи. На мой взгляд, она рассказала правду, хотя, возможно, не всю. К тому же мы и таксиста разыскали. Он подтверждает, что они сели к нему вблизи клуба в половине десятого, а минут через сорок у метро «Паддингтон-стейшн» Сетон вышел. В машине они всю дорогу серьезно о чем-то разговаривали, и пассажир делал записи в книжечку. Спрашивается в таком случае, где она, эта книжечка? На деле, когда я производил осмотр, никакой записной книжки не было.
– Вы работали очень оперативно, инспектор, – сказал Далглиш. – Теперь вами установлено, что последний раз живым его видели примерно в десять десять. А через два часа после этого он уже умер.
– Естественной смертью, мистер Далглиш.
– Я думаю, так было кому-то нужно.
– Может быть. Но факты есть факты. Сетон умер в полночь со вторника на среду, а причиной смерти послужило то, что у него было слабое сердце и оно остановилось. Таково заключение доктора Сиднема, и я не собираюсь тратить общественные средства на то, чтобы его оспаривать. Вы говорите, сердечный приступ кто-то у Сетона сознательно вызвал. Возможно, что так. Я только говорю, что нет доказательств. У меня еще не сформировалось по этому делу окончательное мнение. Многое пока остается неизвестным.
Это – мягко говоря, подумал Далглиш. Реклессу пока остаются неизвестными такие подробности, которые не менее важны, чем та же причина смерти. Можно перечислить вопросы; до сих пор не получившие ответа. Почему Сетон вышел из такси у станции метро «Паддингтон»? Не собирался ли он с кем-то встретиться и если да, то с кем именно? Где он умер? Где находилось его тело после полуночи со вторника на среду? Кто перевез его в Монксмир и зачем? Если смерть его действительно была сознательно вызвана, каким образом убийца сумел придать ей такой убедительно естественный вид? А отсюда проистекал вопрос, на взгляд Далглиша, самый непостижимый: почему, добившись своей цели, убийца не бросил умершего где-нибудь на лондонской улице, чтобы его потом подобрали и узнали в нем пожилого второстепенного писателя-детективщика, который ходил куда-то по своим личным, никому не известным делам и по дороге его хватил инфаркт? Для чего было перевозить тело в Монксмир и устраивать какую-то дикую инсценировку, которая наверняка возбудит толки и привлечет внимание всей суффолкской полиции?
Словно прочтя мысли Далглиша, Реклесс сказал:
– У нас нет доказательств того, что смерть Сетона и изувеченье его трупа напрямую связаны. Умер он естественной смертью. Где именно, мы рано или поздно выясним. И тогда выйдем на того, кто сделал все остальное: изуродовал тело, позвонил Дигби Сетону – если действительно был такой звонок; прислал мисс Кедж два машинописных листа – если они действительно были ей присланы. Где-то в этой колоде имеется джокер, и у него малоприятное чувство юмора; но джокер – шут, а не убийца.
– Так вы думаете, что это все – розыгрыш? Но с какой целью?
– Со зла, мистер Далглиш. Со зла на умершего или на живых. В расчете отвести от себя подозрение и бросить на другого. Навредить кому-то. Мисс Кэлтроп, например. Она не отрицает, что плывущий по морю труп без рук – это ее блестящая идея. Или Дигби Сетону. Он больше всех выигрывает от смерти своего единокровного брата. И даже мисс Далглиш. В конце концов, топор-то ее.
Далглиш возразил:
– Это чистое умозрение. Топор исчез – вот и все, что нам известно. Доказательств, что именно он послужил орудием, ведь нет.
– Есть. Дело в том, что его возвратили. Включите свет, мистер Далглиш, и вы сами увидите.
Топор действительно возвратили. В дальнем конце комнаты стоял придиванный столик XVIII века, изящная старинная вещица из бабушкиного гостиного гарнитура, которую Далглиш помнил с детства. Теперь в самом центре полированной столешницы, почти расколов ее надвое и задрав кверху топорище, торчал топор. Под верхней лампой на лезвии были отчетливо видны бурые пятна крови. Разумеется, его пошлют на анализ. Исключат всякие догадки. Но Далглиш не сомневался, что это – кровь Мориса Сетона.
Реклесс объяснил:
– Я пришел сообщить вам результаты медэкспертизы. Полагал, что вам будет интересно. Дверь оказалась приоткрыта, я позвал вас и вошел. И почти сразу же заметил топор. Тогда я решил позволить себе такую вольность и остался до вашего прибытия.
Если Реклесс и был доволен произведенным эффектом, то виду не показал. Далглиш даже не думал, что инспектор обладает таким театральным чутьем. Вся сцена была срежиссирована очень ловко: тихий разговор в полумраке, внезапная вспышка света, вид прекрасного, уникального изделия, бессмысленно, варварски погубленного. Интересно, а в присутствии Джейн Далглиш он бы тоже устроил это представление? Хотя почему бы и нет? Она же могла, по мнению Реклесса, всадить топор в столик в последнюю минуту, когда они уходили в «Настоятельские палаты». Женщина, способная для забавы отрубить кисти рук у мертвеца, не пожалела бы для той же цели какой-то предмет мебели. Так что в режиссуре Реклесса была своя логика: он хотел увидеть в первое мгновенье глаза подозреваемой и убедиться, что в них не мелькнуло ни растерянности, ни испуга. Ну что ж, реакция Далглиша ему ничего не сказала. Весь похолодев от бешенства, Далглиш принял внезапное решение. И как только совладал со своим голосом, произнес:
– Я завтра с утра еду в Лондон. Буду вам признателен, если вы тут пока присмотрите. Больше чем на одну ночевку я не задержусь.
– Я, мистер Далглиш, присматриваю в Монксмире за всеми. У меня еще будут для них вопросы. А вы с вашей тетей в котором часу вышли из дому?
– Приблизительно без четверти семь.
– Вы уходили вместе?
– Да. Если вы хотите спросить, не возвращалась ли моя тетка в дом одна взять чистый носовой платок, ответ будет «нет». И, чтобы не оставалось недомолвок, когда мы уходили, топора на том месте, где сейчас, не было.
– А я приехал без малого девять. У него было свыше двух часов. Вы кому-нибудь говорили, что собираетесь в гости, мистер Далглиш?
– Нет. И моя тетя, уверяю вас, такие темы ни с кем не обсуждает. Но это не имеет значения. Мы в Монксмире всегда определяем, кто дома, а кто нет, по свету в окнах.
– Да, и всегда оставляете двери незапертыми. Необыкновенно удобно. И, как повелось в этом деле, у всех окажется алиби. Или, наоборот, ни у кого.
Реклесс подошел к диванному столику, вынул из кармана большой белый носовой платок, обернул топорище и выдернул лезвие из столешницы. С топором в руке он направился к двери, но обернулся.
– Он умер в полночь, мистер Далглиш. В полночь. Когда Дигби Сетон уже час сидел в участке; Оливер Лэтем пировал на театральном банкете на глазах у двух почетных рыцарей и трех почетных леди Британской империи и половины всех околокультурных прихлебателей Лондона; когда мисс Марли, насколько мы знаем, уже спала у себя в гостиничном номере; а Джастин Брайс сражался с первым приступом астмы. По меньшей мере двое из них имеют железное алиби, но и остальные двое держатся вполне уверенно… Да, забыл вам
