Моусон, ты знаешь, писательница, с которой Анджела Фоули вместе живет. Я же не подслушивала нарочно! Я и не хотела ничего слышать!
– Ты могла уйти.
– И опять наверх подниматься от самого вестибюля, да? Я же должна была спросить у него про заключение по делу Маннингса. Я не могла пойти обратно и сказать инспектору Блейклоку, что не получила ответа, потому что доктор Лорример ругается со своей кузиной! А потом, мы в школе всегда чужие секреты слушали.
– Ты уже не в школе. И правда, Бренда, ты иногда так меня беспокоишь! То ты ведешь себя как разумный взрослый человек, а то можно подумать, что ты – девчонка-четвероклассница! Тебе ведь восемнадцать, ты уже взрослая. При чем тут твоя школа?
– Не знаю, чего ты так кипятишься? Я же никому ничего не сказала.
– Ну, тебе придется все рассказать этому детективу из Скотленд-Ярда.
– Мам, что ты! Я не могу! Это не имеет никакого отношения к убийству!
– Кто может сказать? Считается, что полицейским надо говорить все, что имеет хоть какое-то значение. Разве он этого не сказал?
Именно это он ей и сказал. Бренда помнила, как он посмотрел на нее и как виновато она покраснела. Он понял, что она что-то утаила. Упрямо отстаивая свое, она сказала:
– Но я же не могу обвинить Анджелу Фоули в убийстве! Или почти что обвинить! Кроме того, – заявила она торжествующе, вспомнив кое-что из того, что говорил ей инспектор Блейклок, – это будет показание с чужих слов, а не настоящее свидетельство. Он на это и внимания не обратил бы. И, мам, вот еще что. Может, она вовсе и не ожидала, что он завещание так быстро изменит? Этот поверенный тебе сказал, что он завещание изменил в прошлую пятницу, правда? Может быть, это потому, что ему надо было утром в пятницу присутствовать на месте преступления в Или. Вызов из полиции поступил только в десять часов. Он, видно, тогда и заехал к ним в контору.
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего. Только, если кто думает, что у меня был мотив убийства, так и у нее был.
– Вот еще! Никакого мотива у тебя не было и не могло быть! Это просто смеху подобно! Это жестоко! Ох, Бренда, ну почему ты не пошла на концерт вместе со мной и папой!
– Нет уж, спасибо большое! Мисс Спенсер со своим романсом «Бледные пальцы, что я так любил!» и мальчишки из воскресной школы, исполняющие этот занудный танец «моррис», который у майского шеста плясать надо! Да еще дамы из Женского института с колокольчиками в руках, и мистер Мэттьюс с акустическими ложками. Видела все это сто раз.
– Но тогда у тебя было бы алиби!
– Так оно у меня все равно было бы, если бы вы с папой остались дома, со мной.
– Было бы вовсе не важно, где ты была, если бы не эта тысяча фунтов. Ну, будем надеяться, Джералд Боулем все правильно поймет.
А не поймет, пусть поступает как знает! Не вижу, какое отношение имеет к Джералду. Я ему пока еще не жена.
И, между прочим, мы еще даже не помолвлены. И пусть лучше не вмешивается.
Она взглянула на мать и вдруг страшно испугалась: только раз в жизни она видела, чтобы мать выглядела так, как сейчас– в ту ночь, когда у нее был второй выкидыш и старый доктор Грин сказал ей, что она не сможет больше иметь детей, Бренде тогда было всего двенадцать. Но ей вдруг вспомнилось лицо матери в тот миг, и выглядело оно точно так же, как сейчас будто кто-то провел по нему все разрушающей рукой, стерев живость, смазав контуры щек и лба, замутив взгляд, превратив это лицо в аморфную маску отчаяния. И Бренда вспомнила и осознала теперь то, что до сих пор лишь ощущала, не понимая: гнев и возмущение, что ее мама, такая несокрушимая и надежная, точно высокая скала посреди безрадостной равнины, сама подвержена страданиям и боли. Она же должна была умерять горести Бренды, а не страдать сама! Утешать, а не искать утешения! Но сейчас Бренда стала взрослее и сумела понять. Сейчас она смотрела на мать новыми глазами, как бы со стороны, увидела ее словно впервые. Дешевое платье из кримплена, безупречно чистое, как всегда, к лацкану приколота брошь, которую Бренда подарила ей недавно, в день рождения. Полные щиколотки над практичными дешевыми туфлями на низком каблуке, пухлые руки в коричневой старческой гречке, золотое обручальное кольцо потускнело и вросло в палец, вьющиеся волосы, когда-то золотисто-рыжие, как у дочери, по-прежнему просто зачесаны набок и схвачены черепаховым обручем, лицо свежее, почти без морщин. Бренда обняла мать за плечи:
– Мам, ну мама же! Не надо так волноваться! Все будет в порядке. Коммандер Дэлглиш узнает, кто это сделал, и тогда все опять войдет в норму. Слушай, давай я сварю какао? Не будем ждать, пока папа вернется с заседания церковного совета. Выпьем по чашке прямо сейчас. Мам, все в порядке. Правда. Все хорошо.
Обе одновременно услышали рокот приближающегося автомобиля. Безмолвно смотрели друг на друга, испытывая чувство вины, словно заговорщицы. Их древний «моррис» звучал совсем не так. Да и не мог это быть их «моррис». Заседания церковного совета никогда не кончались раньше восьми тридцати.
Бренда подошла к окну и вгляделась во тьму. Машина остановилась. Девушка повернула к матери побелевшее лицо:
– Это полиция! Коммандер Дэлглиш!
Ни слова не говоря, миссис Придмор решительно поднялась налоги. На миг положила руку на плечо дочери, вышла в коридор и отворила дверь прежде, чем Мэссингем успел протянуть руку к дверному молотку. Застывшими губами произнесла:
– Входите, пожалуйста. Я рада, что вы приехали к нам. У Бренды есть что вам рассказать. Мне кажется, вам следует это знать.
Глава 8
День почти отошел. Расположившись за маленьким столиком у окна своего номера в «Простофиле», Дэлглиш – в халате и домашних туфлях – слушал, как часы на церковной башне бьют половину двенадцатого. Ему нравилась эта комната. Из тех двух, которые смогла предложить им миссис Готобед, эха была побольше. Единственное окно ее выходило на кладбище при церкви, за ним – на деревенский клуб, чуть дальше виднелись верхний ряд окон и квадратная, сложенная из песчаника башня церкви Святого Николая. В «Простофиле» было всего три комнаты для постояльцев. Самая маленькая и шумная, поскольку помещались прямо над баром, досталась Мэссингему. Самый лучший из номеров для гостей был уже занят американцами – мужем и женой, путешествующими по Восточной Англии, может быть, в поисках семейных корней. Во время обеда они сидели за столом, счастливо погруженные в карты и путеводитель, и если им и сообщили, что их новоприбывшие соседи – полицейские, расследующие убийство, они были слишком хорошо воспитаны, чтобы проявить хоть какой-то интерес. Улыбнувшись и пожелав пришедшим доброго вечера приглушенными голосами с заокеанским акцентом, они снова отдали все свое внимание прекрасно приготовленному миссис Готобед жаркому из зайца, вымоченного в сидре и запеченного в горшочке.
Было очень тихо. Голоса, глухо доносившиеся из бара, давно смолкли. Прошло не меньше часа с тех пор, как под окном раздались последние прощальные возгласы. Он знал, что Мэссингем провел вечер в переполненном баре, рассчитывая, как предположил Дэлглиш, услышать хотя бы обрывки какой-нибудь полезной информации. Дэлглиш же надеялся, что пиво в баре хорошее. Он родился неподалеку от Болот и знал, что если это не так, вечер не мог принести Мэссингему ничего, кроме разочарования. Он поднялся размять ноги и плечи и с одобрением оглянул комнату. Доски пола – из старого дуба, темные и прочные, словно корабельный тес. В викторианском камине с чугунной решеткой горели поленья и торфяные брикеты, остро пахнущий дымок, почтительно приседая, исчезал под каминным колпаком, украшенным перевитыми лентой колосьями и букетами цветов. Огромная двуспальная кровать медными спинками была высокой и вычурной, с четырьмя большими шишками по углам, похожими на отполированные пушечные ядра. Миссис Готобед некоторое время назад аккуратно отвернула вязанное крючком шерстяное одеяло, отчего стала видна перина, взбитая до соблазнительной пышности. В каком-нибудь четырехзвездном отеле ему была бы
