дней. Нельзя сажать человека в тюрьму на десять лет за какие-то семь потерянных дней. Они могли бы оказаться вовсе не счастливыми днями.
– Даже если бы он был совсем старым человеком и ему оставался бы только один день жизни, закон утверждает, что он имеет право прожить этот день. Предумышленное убийство – это убийство.
Девочка сказала задумчиво:
– Я думаю, это все было иначе, когда люди верили в Бога. Тогда убитый мог умереть, совершая смертный грех, и отправился бы в ад. Тогда семь дней могли бы все изменить. Он мог успеть раскаяться и получить отпущение грехов.
– Все эти проблемы легче решаются людьми, которые верят в Бога. Те из нас, кто не хочет или не может верить, должны делать все, что в наших силах, самым лучшим образом. Исполнение закона и есть то лучшее, что мы в силах сделать. Человеческая справедливость несовершенна, но иной юстиции у нас нет.
– А вы уверены, что не хотите меня допросить? Я знаю – папа его не убивал. Он не убийца. Он был дома, со мной и Уильямом, когда доктор Лорример умер. Мы вместе уложили Уильяма спать в полвосьмого и еще побыли с ним минут двадцать. Папа ему «Медвежонка Пэдди» читал. Потом я пошла спать, потому что у меня голова болела, и я себя нехорошо чувствовала, и папа принес мне чашку какао – он сам его сварил, специально для меня. Он посидел со мной, читал стихи из моей школьной антологии, пока не подумал, что я заснула. Только я не заснула. Я притворилась. Он тихонечко вышел, почти в девять часов, но я и тогда еще не спала. Сказать, откуда я знаю?
– Если хочешь.
– Потому что я слышала, как часы на церкви пробили девять. И папа как раз тогда ушел, и я лежала в темноте, думала. Он опять зашел, примерно через полчаса – посмотреть, как я, но я опять притворилась, что сплю. Так что это снимает с папочки подозрение, правда?
– Мы не знаем точно, когда умер доктор Лорример, но… да, я думаю, скорее всего снимает.
– Если только я вам не солгала.
– Полиции и правда очень часто лгут. А ты?
– Я – нет. Но, думаю, солгала бы, если бы считала, что это спасет папу. Понимаете, мне наплевать на доктора Лорримера. Я рада, что он умер. Он был нехороший человек. За день до его смерти мы с Уильямом пошли в Лабораторию повидать папу. У него утром лекции там были – на курсах следователей, и мы решили зайти за ним перед ленчем. Инспектор Блейклок разрешил нам посидеть в вестибюле, а эта девушка, которая ему за конторкой помогает, хорошенькая такая, так она Уильяму улыбнулась и яблоко ему дала, из своей коробки для завтрака достала. А тут доктор Лорример спустился по лестнице и нас увидел. Я знаю, что это он был, потому что инспектор Блейклок к нему по фамилии обратился. А он говорит: «Что это тут делают эти дети? Лаборатория не место для детей». А я говорю: «Я не ребенок. Я – мисс Элеанор Керрисон, а это мой брат Уильям, мы ждем отца». Он на нас уставился, глаза такие, будто он нас ненавидит. Лицо белое и дергается. Говорит: «Ну, здесь ждать вам нельзя». И с инспектором Блейклоком очень плохо стал разговаривать, не по-доброму. Когда доктор Лорример ушел, инспектор сказал, что нам лучше выйти оттуда, но Уильяму сказал, чтоб он не обижался, и вынул у него из левого уха конфетку. А вы знали, что инспектор – фокусник?
– Нет, этого я не знал.
– А хотите, я вам дом покажу? До того как отведу вас к мисс Уиллард? Вы любите дома смотреть?
– Очень люблю. Но пожалуй, не сейчас.
– Ну хотя бы гостиную посмотрите. Это у нас самая лучшая комната. Ну вот. Правда же, красивая?
Гостиную ни в каком смысле нельзя было счесть красивой. Это была мрачная комната, обшитая дубовыми панелями и перегруженная мебелью. Выглядела она так, будто ничто тут не менялось с тех самых пор, когда набожные, одетые в бомбазин дочери и жена викторианского пастора сидели здесь, занятые шитьем для бедных своего прихода. Окна в перекрестье тяжелых рам и заросшие пылью занавеси темно- красного бархата так успешно затмевали дневной свет, что Дэлглиша сразу же охватила сумеречная промозглая сырость, с которой тщетно боролся едва теплившийся в камине огонь. Огромный стол красного дерева с букетом хризантем в банке из-под варенья стоял у дальней стены, а камин – вычурное сооружение из мрамора – был практически спрятан за двумя невероятных размеров просевшими креслами и потертым диваном. Элеанор сказала с неожиданно официальной любезностью, словно обстановка комнаты напомнила ей об обязанностях хозяйки:
– Я стараюсь, чтобы хоть одна комната в доме выглядела прилично, на случай приема гостей. Цветы очень хороши, не правда ли? Это Уильям составил букет. Садитесь, прошу вас. Приготовить вам кофе?
– Это было бы очень мило, но боюсь, мы не можем ждать. Мы ведь здесь, чтобы повидать мисс Уиллард.
В дверях появились Мэссингем и Уильям, раскрасневшиеся от игры на свежем воздухе. Уильям левой рукой прижимал к себе мяч. Элеанор провела их через обтянутую зеленым сукном, усаженную медными шляпками дверь в коридор и по коридору в глубь дома. Уильям, покинув Мэссингема, трусил вслед за сестрой с мячом под мышкой. Пухлая ручонка тщетно цеплялась за ее туго натянутые джинсы. Остановившись у одной из неполированных дубовых дверей, девочка сказала:
– Она тут. Она не любит, чтобы мы с Уильямом к ней заходили. Да все равно от нее воняет, так что мы и сами не заходим.
И, взяв Уильяма за руку, она оставила их одних.
Дэлглиш постучал в дверь. В комнате послышались быстрые, какие-то скребущие звуки, словно в норе потревожили зверька; потом дверь слегка приотворилась, и темный глаз с подозрением глянул на них сквозь узкую щель. Дэлглиш произнес:
– Мисс Уиллард? Коммандер Дэлглиш и инспектор Мэссингем из столичной полиции. Мы расследуем убийство доктора Лорримера. Можно войти?
Выражение глаза смягчилось. Она коротко, смущенно ахнула, и дверь широко распахнулась.
– Конечно. Конечно же! Что вы можете обо мне подумать? К сожалению, я все еще в том состоянии, которое моя любимая старушка няня называла моим недомоганием. Но ведь я вас не ждала, а в эти утренние часы я обычно позволяю себе провести тихую минутку в одиночестве.
Элеанор была права – в комнате действительно дурно пахло. Запах, как диагностировал Мэссингем, любознательно втянув ноздрями воздух, был сложный: пахло сладким шерри, несвежим нательным бельем и дешевыми духами. Невысокое голубоватое пламя лизало раскаленные докрасна угольные брикеты, сложенные высокой горкой в викторианском открытом камине. Окно, выходившее на гараж и заросший, запущенный сад за ним, было приоткрыто на самом верху, всего на пару сантиметров, несмотря на теплую погоду, и атмосфера этой комнаты тяжело обволакивала их обоих, словно засаленное меховое одеяло. Сама комната обладала какой-то пугающей, извращенной женственностью. Все казалось влажно-мягким – крытые кретоном сиденья двух кресел, ряд пухлых подушек у спинки викторианского шезлонга, коврик из искусственного меха перед камином. Каминная полка была в изобилии уставлена фотографиями в серебряных рамках, в большинстве своем изображавших священника в облачении и его жену, очевидно, решил Дэлглиш, родителей мисс Уиллард, стоявших бок о бок, однако странным образом не вместе, на фоне самых разных, но одинаково неинтересных храмов. Главное место занимал кабинетный портрет самой мисс Уиллард, молоденькой, открывшей все свои зубы в жеманной улыбке, с густыми волосами, уложенными строго параллельными волнами.
На стенной полке справа от двери стояла маленькая, вырезанная из дерева фигурка – лишенная рук Богоматерь со смеющимся Младенцем на плече. У ее ног горела свеча в стеклянном блюдечке, отбрасывая мягкий свет на нежное, склоненное лицо, на незрячие глаза. Дэлглиш подумал, что это, должно быть, копия, притом очень удачная, средневекового музейного экспоната. Ее нежная красота подчеркивала безвкусицу комнаты и в то же время придавала ей некое достоинство, будто говоря, что существуют разные формы человеческого одиночества, человеческого страдания, но одно и то же милосердие одинаково осеняет их все.
Мисс Уиллард жестом указала им на шезлонг.
– Мое маленькое убежище, логово, можно сказать, – весело проговорила она. – Очень люблю пребывать в одиночестве, видите ли. Я объяснила доктору Керрисону, что соглашусь переехать в его дом,
