на одной высокой ноте. Лишь изредка вибрирующий звук прерывался рокотом американских моторных лодок, курсировавших по заливу.
Пустынный берег белой дугой изгибался справа налево от подножия мыса до реки, впадавшей в море. В устье на отмели лежала, уткнувшись носом в песок, разбитая парусная лодка. Еще одно странное открытие поразило меня: в рыбацкой деревушке не было лодок!
Ветер, напоенный влагой и нежным сладким ароматом, – летом такие же запахи приносил бриз у меня дома, на родине, – скользил над блестящей морской синевой. С разбегу он наткнулся на меня, одиноко стоявшего в прибрежных волнах, нежно обнял, обвил прохладой, заструился по бедрам, между ногами, а потом вдруг сорвался и полетел гулять над просторами равнин и гор острова Лейте.
Очнувшись, я вдруг вспомнил, какой опасности себя подвергаю на этом пустынном берегу, и поспешил назад, в спасительную тень пальм.
Я подошел к деревне. В нос мне ударило ужасное, тошнотворное зловоние. Я хорошо знал этот запах…
Когда наша часть стояла на юге острова, нам порой удавалось подстрелить одну из коров, тоскливо слонявшихся за бараками. Мы съедали столько мяса, сколько могли, а остатки выбрасывали на ближайшее поле. Огромная туша мгновенно разлагалась. Тропическое солнце делало свое дело быстро, и вскоре одну лишь голову можно было разглядеть в бесформенной куче гнили. Потом несколько дней мы задыхались от трупного запаха. Удушливый, приторный, тяжелый, он проникал в бараки сквозь окна, двери, щели и валил нас с ног…
Я остолбенел, сообразив, что зловоние преследовало меня с тех самых пор, как я вошел в деревню. Оно постоянно висело в воздухе: и когда я проткнул штыком собаку, и когда пил воду у гидранта. Лишь на морском берегу его не было. Без сомнения, источник омерзительного запаха находился где-то в деревне. Возможно, смрад испускала туша свиньи, гнившая во дворе одного из домов.
Через пару минут я вновь очутился перед церковью. На крыше здания по-прежнему в огромном количестве сидели вороны. При моем появлении черное пятно всколыхнулось и стало менять очертания. Одна птица поднялась в воздух и медленно пролетела вдоль фасада. Мой сон словно воплощался наяву. Как и в ночном кошмаре, я безучастно взирал на крест и не чувствовал ни просветления, ни трепета, ни восторга.
Крест был чем-то испачкан, позолота на нем местами облезла. Неказистый фасад церкви покрывали пятна грязи и засохшие подтеки дождя. Ступени каменного крыльца были давно оббиты. Внутрь вела двустворчатая деревянная дверь черного цвета. Во сне я уже видел эту дверь!
Я едва держался на ногах от усталости и решил передохнуть в церкви. Медленно двинулся к крыльцу и вдруг замер на месте, как громом пораженный…
Глава 17
Объекты
Непонятно, как я мог не видеть всего этого?! Как умудрился не заметить на ступенях темные неподвижные объекты?! Все это время они находились в поле моего зрения. Вероятно, моя способность восприятия каким-то образом трансформировалась, притупилась за долгие недели вынужденной изоляции, связь между мной и внешним миром ослабла. В полном одиночестве, в чужой стране, под чужими звездами, я привык реагировать только на непосредственные сигналы опасности. Я часто не видел того, что валялось у меня под ногами, и, лишь споткнувшись, обращал внимание на препятствие. Так случилось и на сей раз.
Я обнаружил объекты, хотя некоторые назвали бы их «людьми». В каком-то смысле это действительно были люди… Но лишенные почти всего человеческого. На ступенях лежали трупы. Их лица и тела уже подверглись разложению. В таком состоянии они, судя по всему, находились несколько дней и давно утратили свои индивидуальные черты и все, что связывало их с жизнью. Только армейские штаны подтверждали причастность их бывших владельцев к роду людскому. Тряпье было настолько пропитано кровью и черной слизью, что совершенно не походило на одежду, а скорее напоминало кучу навоза и земли.
Я идентифицировал объекты как трупы, но при этом никак не мог осознать, что именно видят мои глаза. Я думал, стоит мне только повнимательнее всмотреться в зловонную гниющую массу, как я разгляжу лица, ноги… Но жуткий вид этой груды тел ввергал меня в ступор: я ничего не различал, не понимал.
Руки и спины мертвецов разбухли до невероятных размеров; кожа, глянцевая, медно-красная, так растянулась, что, казалось, вот-вот лопнет. У некоторых из животов вылезли кишки толщиной в палец. Самих ран видно не было, поскольку разлагающиеся мышцы перетянули кишки так, что они стали похожи на связки сосисок. Головы распухли, словно тысячи ос вонзили в них свои жала. Липкая, гнилостная слизь приклеила волосы к коже, расплывчатой линией обозначив лбы. Я вдруг почувствовал, что никогда уже не смогу без содрогания глядеть на кукол-хина[5] с церемониальными прическами…
Раздутые щеки, вытянутые в трубочку губы – лица походили на морды задумчивых котов. Трупы лежали как попало, головы одних покоились на коленях других. Иные тела были так странно скрючены, будто мертвецы, свернувшись в клубок, обнимали себя за плечи. У многих на заду штаны порвались, и из прорех выглядывали белые кости.
Мне стало понятно, почему в деревне кружили стаи собак, а над крышами вилось воронье.
Удивительно, но меня не вырвало. Возможно, тошнота – неосознанный ответ слабой, эгоистической личности на ужасы, происходящие за пределами ее тихого, безмятежного существования. На травмирующие психику известия подобные люди реагируют рвотой. Я же почувствовал себя безмерно одиноким. Возникло ощущение, что меня предали, обманули.
Трупы моих товарищей по оружию. Мертвецы, утратившие человеческий облик. Охваченный тоской и болью, я смотрел на них и видел только согнутую ногу, простертую вперед руку, поднятый палец – эти застывшие, безмолвные символы последних мгновений жизни.
Я попытался представить, что здесь произошло. Группа японских солдат набрела на деревушку во время очередного продовольственного рейда. Местные жители застали грабителей врасплох и свели с ними счеты. Возле трупов валялся огромный мясницкий нож. Скорее всего, он и стал орудием убийства. Позже филиппинцы бежали из деревни, боясь мести японских захватчиков. Оккупационные войска больше не контролировали этот район, но солдаты, которые толпами бродили по окрестностям, грабили и мародерствовали, вполне могли появиться в деревне и обнаружить следы зверской бойни.
Глава 18
De profundis
Осторожно ступая между трупами, я поднялся на паперть и вошел в церковь. Внутри было тихо и спокойно. Ужасы войны не проникали сюда. Сквозь высокие окна струились потоки света, наполняли церковь мягким сиянием, золотили пыль, осевшую на дощатом полу и деревянных скамьях. У входа стояла чаша для святой воды, сделанная из большой морской раковины. Она была пуста: вода испарилась.
На стенах между окнами висели картины с изображением крестных мук. Полотна поразили меня избытком карминных тонов. Поистине первобытная кровожадность художников удивляла и настораживала. Раны, рубцы, следы кнута, спина Иисуса в потоках крови… Голгофа, казнь, распятие – кровь, капающая с Его пригвожденных к кресту ног и расползающаяся темными пятнами по перекладине. Работы доморощенных живописцев не отличались оригинальностью композиций, они походили на заурядные копии с известных канонических творений и не вызывали никаких эмоций, кроме ощущения тоскливой обыденности, банальности, пустоты. Однако, как ни странно, незатейливые, упрощенные образы лучше всего отражали дикость, бессмысленную жестокость и жуткое варварство своего времени.
Я размышлял о прихожанах, которые преклоняли в этом храме колени и молились перед картинами, сочившимися кровью. Они рассматривали сцены крестных мук, замирали при виде растерзанной человеческой плоти и испытывали совершенно иные чувства, нежели я.
На алтаре стояло аляповатое восковое распятие. Обнаженное тело Иисуса светилось мертвенно- бледной желтизной, ярко темнели пятна запекшейся крови. Я глаз не мог отвести от лица этого страдальца, чистого, доброго человека, которого приговорили к смерти и казнили две тысячи лет назад в глухой римской колонии. Он был распят на кресте! Раскрытые ладони окровавлены, покорно и широко раскинутые руки пригвождены к концам перекладины, измученное тело обмякло…
