и прямолинейна, она сводится к самому необходимому. Этим определяется и отношение солдата к природе. При таком подходе небольшая ложбинка, впадина в земле превращается в убежище, куда можно залечь во время артобстрела, а роскошные зеленые луга и поля – в открытое пространство, опасную местность, которую надо пересекать короткими перебежками. Пехоту вечно перебрасывают с места на место в зависимости от стратегических планов и целей. Солдат теряет связь с природой, леса, холмы и реки становятся для него чем-то лишенным истинного значения. Ощущение нелепости всего происходящего ложится в основу существования солдата, становится источником его самоотверженности и героической беспечности. Но если страх, малодушие или склонность к самоанализу и рефлексии пробьют брешь в защитном панцире, то на поверхность поднимется нечто еще более бессмысленное для человека, полного жизни, – предчувствие смерти.
Глава 3
Огни на равнине
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я медленно побрел вперед по тропе. Узкой полоской она тянулась параллельно пологому горному склону, нырявшему в лесную чащобу. По правую руку в просветах между деревьями я видел изумрудные холмы, позолоченные солнцем. Местами пуща редела, и подлесок, словно волшебная зеленая мантия, ниспадал к каменистой тропе. На вершине холма темнела вереница низкорослых деревьев. Они стояли рядком, точно шеренга солдат.
Я вышел из леса. Передо мной лежала долина. Песок, голыш, гравий и редкие пучки травы – высохшее русло; по всей поверхности разбросаны островки тростника, отливающего серебром в лучах жаркого солнца. Вдали, по самому краю долины, стальной проволокой вилась речка. А за ней высился холм, огромный, как гора Ёко в родном краю Тама. Темно-зеленый покров холма становился у берега светлее: здесь широкой полосой разрослись травы. Склон плавно спускался к долине, но потом неожиданно обрывался скалистым утесом, который, казалось, вонзился в пересохшее русло когда-то полноводной реки.
Черный столб дыма поднимался на фоне отвесной скалы.
Без сомнения, кто-то развел костер. По местной традиции в это время года костры горели по всей стране – после сбора урожая зерновых крестьяне предавали огню солому и плевел. С тех пор как наши войска заняли Филиппины, мы почти постоянно видели дрожащие огни далеких костров. Лишь эти огненные сполохи свидетельствовали о том, что местное население не покинуло родные места. Филиппинцы были повсюду, они окружали нас со всех сторон, стараясь никогда не попадаться нам на глаза.
Одной из задач японских дозорных было обнаружение подобных костров. По форме и цвету клубов дыма солдаты определяли, действительно ли горят солома и ботва, или же это партизаны таким примитивным способом подают условные знаки своим товарищам по оружию.
Пелена дыма, поднимавшегося над рекой, была густой и плотной. Мои сомнения отпали: горел настоящий костер. Кроме того, он пылал на открытой площадке, а зловещие сигнальные огни почти всегда вспыхивали в труднодоступных местах. Однако мысль подойти поближе повергла меня в ужас. Пусть костер был самым обыкновенным, но ведь это означало, что рядом с ним должен кто-то сидеть или стоять, и этот кто-то – наверняка филиппинец… а для нас все филиппинцы – враги.
В первый раз я пожалел, что отправился именно этим неизведанным маршрутом. Но передо мной расстилался скорбный путь, в конце которого ждала неминуемая смерть, и в такой ситуации возвращаться было нелепо.
Я осмотрел местность, скользнул взглядом по тропинке – она пересекала обширную долину и исчезала среди деревьев. Я видел контуры леса далеко впереди. Направо вставала стеной еще одна дремучая пуща, ни одна стежка не вилась у ее опушки. Из осторожности я решил не спускаться в долину, а двигаться в обход через чащобу. Мне KR3R лось, я сумею выбраться на нужную мне тропу в конце долины.
Я медленно продирался вперед, расчищая себе штыком проход в густых зарослях тропических растений. Лианы цеплялись за одежду, ветвистые кусты преграждали мне путь. В тяжелых армейских башмаках нелегко было маршировать по лесу, ноги то и дело скользили и разъезжались на прелой листве, устилавшей тропу. Чтобы не сбиться с пути, я старался не выпускать из виду кромку леса. Свет, отраженный от песчаной поверхности долины, ярким потоком лился на дубраву, окрашивал кусты папоротника в изумрудный цвет.
Неожиданно я набрел на еле заметную стежку, убегавшую в глубь леса, зашагал по ней, вскоре вышел на открытую поляну и увидел небольшую хижину на коротких сваях. В двух шагах от нее стоял филиппинец. Он смотрел на меня широко открытыми глазами. Я остановился, навел на него винтовку и быстро огляделся по сторонам.
– Добрый день, господин, – заискивающе пролепетал филиппинец, застыв в раболепной позе.
Это был болезненный на вид парень лет тридцати. Из-под коротких вылинявших синих штанов торчали тощие грязные ноги. Интересно, что он делает здесь, в глуши, где ни единой живой души нет?
– Здравствуйте, – машинально ответил я на языке висайя[1] и еще раз огляделся.
Вокруг царили тишина и спокойствие. В воздухе витал неприятный резкий запах. Дверь хижины была широко распахнута, внутри никого не было.
– Добро пожаловать, господин, – сказал филиппинец, нервозно хихикая и не спуская глаз с моей винтовки.
– У вас есть кукуруза? – неожиданно вырвалось у меня.
Лицо парня на мгновение омрачилось.
– Да, да, пожалуйста, – поспешно ответил он и шмыгнул за хижину.
Я последовал за ним.
На заднем дворике пылал костер, над огнем висел большой котел, в котором булькало густое желтое месиво. Рядом на земле лежала кучка желтого горного картофеля. Похоже, точно такие же клубни варились в котле. От них шел отвратительный запах. Из котелка поменьше выглядывали початки кукурузы. Парень достал несколько штук, положил в грязную глиняную миску, посыпал крупной черной солью и протянул мне угощение. А я вдруг осознал, что совершенно не хочу есть.
– Это ваш дом? – спросил я.
– Нет. Я живу вон там, за рекой. – Он махнул рукой в ту сторону, откуда я пришел.
Я не мог понять, зачем крестьянину понадобилось тащиться в такую даль лишь для того, чтобы приготовить еду. Вероятно, только здесь еще можно было разыскать горный картофель.
– А для чего вы делаете этот отвар? – поинтересовался я, указывая на котел.
Крестьянин произнес несколько фраз на своем языке, но я ничего не понял.
Я уселся на землю. Передо мной стояла миска с кукурузой. Парень по-прежнему не спускал с меня глаз, на его лице застыла вымученная улыбка.
– Вы разве не будете есть, господин? – спросил он.
Я покачал головой и смахнул початки в ранец. Я был противен сам себе: отнял еду у человека, хотя не испытывал голода.
Напряжение спало, я почувствовал себя немного спокойнее. Крестьянин казался вполне безобидным. Если честно, у нас, японских солдат, никогда не было ни возможности, ни стремления ближе познакомиться с обитателями завоеванного государства.
Филиппинец неподвижно сидел на корточках, глядя на меня в упор и улыбаясь. Наблюдая за этим человеком, я мог предположить, что им движет одно-единственное желание: угодить тирану- победителю.
И тут парню, видимо, пришла в голову прекрасная мысль, он спросил:
– А может, вы хотите отведать картофеля?
– Того, что лежит рядом с котлом?
– Нет-нет, у меня есть намного лучше. Вы только подождите немного, господин. Я сейчас же принесу вам вкусный картофель.
Он вскочил и торопливо зашагал между деревьями. Я рассеянно проводил его взглядом. Филиппинец, не оборачиваясь, побежал по тропинке и вскоре исчез за поворотом.
Я заглянул в хижину. Дощатый пол зиял трещинами и был покрыт грязью. Бамбуковые подпорки накренились. На стене из неоструганных досок сидела ящерица. И я подумал: вот в таких неприглядных
