— Катастрофа? — спросил Виктор и машинально пошарил в кармане, там, где обычно лежал портсигар. — Я думал, что здесь, в сущности, совсем небольшое событие…
— Да, пожалуй, — согласился Граф, — событие и в самом деле небольшое, однако же способное вызвать немалое смущение в умах.
— Так что же, ляжем поперек прогресса? — с вызовом спросил Виктор, как раз с облегчением вспомнив, что с курением завязано накрепко. Дыхание выровнялось.
— Зачем же, — удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно — не за счет такого труда, как в прошлые времена, — труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов на новый, истинно человеческий, не так ли?
— Да, пожалуй… — несколько озадаченно произнес Виктор.
— Но не надо забывать, во имя чего он — прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, — жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу…
— Вот что мне всегда не нравилось, — раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос, — что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце — значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души в нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.
Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе — все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.
— Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции… Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен…
— Да-да, я пойду, — быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.
Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места “Москвича” (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.
Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.
Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:
— Вы решили вмешаться.
Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.
— Не совсем так… Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире — что же это за люди сейчас.
— Люди как люди, — проворчал Василий Андреевич, — а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!
— По-видимому, так… И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться…
— Может быть, и одного достаточно — надо только всем и каждому втолковать.
— У них это не принято. Наоборот, все скрывают… И с этим делом… Хорошо, что масштаб сравнительно невелик — только один город…
— Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
— Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем…
— Да ни черта они не доверяли! — не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
Осинецкий несколько раз наклонил голову — появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
— Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно… И не понимают, что истинное освобождение — на пути духовном.
— А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? — взбеленился Василий Андреевич.
— Почему такой тон, товарищ Белов? — поинтересовался Граф. — У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они — плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
— Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок — путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
— Полагаю, вы судите односторонне… Но не это главное. Главное — вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня… А по схемам “классовой борьбы” не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения…
— А что вы хотели? — перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. — Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата — всего двое.
Осинецкий покивал:
— А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
— Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
— А зачем? — спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: — Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления… Если уж сумели — не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, — забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное — то пусть вкусят сполна.
— Не забыли… Хотя, конечно, накрутили здесь всякого… Но не надо считать ситуацию необратимой.
— Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи… Мы когда-то начинали со “чти отца своего”, а вы — с “отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…”
— Мы начинали с “необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории”. А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся — потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте…
— Вот и пришло время…
— Владислав Феликсович, — винтовочная гильза уже плясала над ладонью, — а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
…То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора… И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту “оскорбляемого Бога” (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но — пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти…
— Не понимаете? — помедлив, спросил Граф. — Тиф — слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых… Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это — не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
— Что — “эти”? Эти как раз и невежественны.
— Слов, правил и законов им преподали достаточно.
— Каких? — спросил Белов. — О строительных конструкциях? Как это у них называется:
