— Встать перед паном полковником! — гаркнул есаул. Долинник медленно и тяжело приподнялся с пола.
— За что сидишь, спрашиваю? — повторил вопрос Черняк. Долинник несколько секунд смотрел на подкрученные усы полковника, на его гладко выбритое лицо, потом на козырек новенькой «керенки» с эмалевой кокардой, и вдруг мелькнула хмельная мысль: «А что, если выйдет?»
— Меня арестовали за то, что я шел по городу после восьми часов, — сказал он первое, что пришло ему на ум.
Ожидал весь в мучительном напряжении.
— А чего ночью шатаешься?
— Да не ночью, часов в одиннадцать.
Говорил и уже не верил в дикую удачу.
Колени дрогнули, когда услышал короткое: «Отправляйся».
Долинник, забыв свой пиджак, шагнул к двери, а есаул уже спрашивал следующего.
Корчагин был последним. Он сидел на полу, совершенно сбитый с толку всем тем, что видел, и даже не успел осознать, что Долинника отпустили. Понять, что происходит, он не мог. Всех отпускают. Но Долинник, Долинник. Он сказал, что арестован за ночное хождение… Наконец понял.
Полковник начал допрос худенького Зельцера с обычного:
— За что сидишь?
Бледный, волнующийся парикмахер ответил порывисто:
— Мне говорят, что я агитирую, но я не понимаю, в чем моя агитация заключается.
Черняк насторожился:
— Что? Агитация?! О чем агитируешь? Зельцер недоуменно развел руками:
— Я не знаю, но я говорил только, что собирают подписи на прошение головному атаману от еврейского населения.
— На какое прошение? — продвинулись к Зельцеру есаул и Черняк.
— Прошение об отмене погромов. Вы знаете, у нас был страшный погром. Население боится…
— Понятно, — оборвал его Черняк. — Мы тебе пропишем прошение, жидовская морда. — И, оборачиваясь к есаулу, бросил: — Этого фрукта надо запрятать подальше. Убрать его в штаб. Там я с ним побеседую лично. Узнаем, кто собирается подать прошение.
Зельцер пытался возразить, но есаул, резко махнув рукой, ударил его нагайкой по спине:
— Молчи, стерва!
Кривясь от боли, Зельцер отшатнулся в угол. Губы его задрожали, он едва сдерживал прорывающиеся рыдания.
При последней сцене Корчагин встал. В кладовой из арестованных оставались только он и Зельцер.
Черняк стоял перед юношей и ощупывал его черными глазами.
— Ну, а ты чего здесь?
На свой вопрос полковник услышал быстрый ответ:
— Я от седла крыло отрезал на подметки.
— От какого седла? — не понял полковник.
— У нас стоят два казака, так я от старого седла крыло отрезал для подметок, а казаки меня сюда и привели за это. — И, охваченный безумной надеждой выбраться на свободу, добавил: — Я кабы знал, что нельзя…
Полковник пренебрежительно глядел на Корчагина.
— И чем этот комендант занимался, черт его знает, тоже арестантов насбирал! — И, оборачиваясь к двери, закричал: — Можешь идти домой и скажи отцу, чтобы он тебя вздул как полагается. Ну, вылетай!
Не веря себе, с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, схватив лежавший на полу пиджак Долинника, Корчагин кинулся к двери. Пробежал караулку и за спиной выходившего Черняка проскользнул во двор, оттуда в калитку и на улицу.
В кладовой остался одинокий, несчастный Зельцер. Он с мучительной тоской оглянулся, инстинктивно сделав несколько шагов к выходу, но в караулку вошел часовой, закрыл дверь, повесил замок и уселся на стоящий у двери табурет.
На крыльце Черняк, довольный, обратился к есаулу:
— Хорошо, что мы сюда заглянули. Смотри, сколько здесь швали набилось, а коменданта посадим недельки на две. Ну, поедем, что ли?
Во дворе выстраивал свой отряд старшой. Увидев полковника, он подбежал и отрапортовал:
— Все в порядке, пане полковник.
Черняк вложил ногу в стремя, легко вспрыгнул в седло. Есаул возился с норовистой лошадью. Подбирая поводья, Черняк сказал старшому:
— Скажи коменданту, что я выпустил всю дрянь, которую он тут напихал. Передай ему, что я посажу его на две недели за то, что он здесь развел. А того, что там сидит, перевести сейчас же в штаб. Караулу быть готовым.
— Слушаюсь, пане полковник, — откозырял старшой. Дав лошадям шпоры, полковник с есаулом понеслись галопом к площади, где уже кончался парад.
Перемахнув седьмой забор, Корчагин остановился. Бежать дальше не было сил.
Голодные дни в душной, непроветриваемой кладовой обессилили его. Домой нельзя, а к Брузжакам идти — узнает кто, разгромят всю семью. Куда же?
Он не знал, что делать, и бежал, оставляя позади себя огороды и задворки усадеб. Опомнился, лишь наткнувшись грудью на чью-то ограду. Глянул и обомлел: за высоким дощатым забором начинался сад главного лесничего. Вот куда принесли его усталые вконец ноги. Разве думал он добежать сюда? Нет.
Но почему же очутился именно у усадьбы лесничего?
На это ответить не мог.
Надо где-нибудь передохнуть и потом подумать, куда дальше; в саду есть деревянная беседка, там его никто не увидит.
Корчагин подпрыгнул, захватил рукой край доски, забрался на забор и свалился в сад. Оглянувшись на чуть видневшийся за деревьями дом, он пошел к беседке. Она была открыта почти со всех сторон. Летом ее обвивал дикий виноград — сейчас все было голо.
Повернулся к забору, но было поздно: за спиной он услышал бешеный лай. От дома по засыпанной листьями дорожке, оглашая сад грозным рычаньем, на него мчалась огромная собака.
Павел приготовился к защите.
Первое нападение было отбито ударом ноги. Но пес готовился ко второму. Кто знает, чем окончилась бы эта схватка, если бы знакомый Павлу звонкий голос не закричал:
— Трезор, назад!
По дорожке бежала Тоня. Оттащив за ошейник Трезора, она обратилась к стоящему у забора Павлу:
— Как вы сюда попали? Вас же могла искусать собака Хорошо, что я…
Она запнулась. Ее глаза широко раскрылись. До чего же похож на Корчагина этот неизвестно как забредший сюда юноша! Фигура у забора шевельнулась и тихо проговорила:
— Ты… Вы меня узнаете?
Тоня вскрикнула и порывисто шагнула к Корчагину:
— Павлуша, ты?
Трезор понял крик как сигнал к нападению и сильным прыжком бросился вперёд.
— Пошел вон!
Трезор, получив несколько пинков от Тони, обиженно поджал хвост и поплелся к усадьбе.
Тоня, сжимая руки Корчагина, произнесла:
— Ты свободен?
— А ты разве знаешь?
