С задних кресел донеслось:
— Пусть Туфта о барометре скажет, он у них за метеоролога. Поднялись возбужденные голоса:
— Хватит шуточек!
— Пусть ответят: прекращают они борьбу с партией или нет?
— Пусть скажут, кто написал антипартийную декларацию! Возбуждение нарастало, председательствующий долго звонил.
В шуме голосов слова Тали терялись, но вскоре буря улеглась, и Лагутину стало слышно:
— Мы получаем с периферии письма от наших товарищей — они с нами, и это нас воодушевляет. Разрешите мне прочесть отрывок одного письма. Оно от Ольги Юреневой, ее здесь многие знают, она сейчас заворготделом окружкома комсомола.
Таля вынула из пачки бумаг листок и, пробежав его глазами, прочла:
— «Практическая работа заброшена, уже четвертый день все бюро в районах, троцкисты развернули борьбу с небывалой остротой. Вчера произошел случай, возмутивший всю организацию. Оппозиционеры, не получив в городе большинства ни в одной ячейке, решили дать бой объединенными силами в ячейке окр-военкомата, в которую входят коммунисты окрплана и рабпроса В ячейке сорок два человека, но сюда собрались все троцкисты. Мы еще не слыхали таких антипартийных речей, как на этом заседании. Один из военкоматских выступил и прямо сказал: «Если партийный аппарат не сдастся, мы его сломаем силой». Оппозиционеры встретили это заявление аплодисментами. Тогда выступил Корчагин и сказал: «Как могли вы аплодировать этому фашисту, будучи членами партии?» Корчагину не давали говорить дальше, стучали стульями, кричали. Члены ячейки, возмущенные хулиганством, требовали выслушать Корчагина, но, когда Павел заговорил, ему вновь устроили обструкцию. Павел кричал им: «Хороша же ваша демократия! Я все равно буду говорить!» Тогда несколько человек схватили его и пытались стянуть с трибуны. Получилось что-то дикое. Павел отбивался и продолжал говорить, но его выволокли за сцену и, открыв боковую дверь, бросили на лестницу. Какой-то подлец разбил ему в кровь лицо. Почти вся ячейка ушла с собрания. Этот случай открыл глаза многим…»
Таля оставила трибуну.
Сегал уже два месяца работал завагитпропом губкомпарта. Сейчас он сидел в президиуме рядом с Токаревым и внимательно слушал выступления делегатов горпартконференции. Говорила пока исключительно молодежь, бывшая еще в комсомоле.
«Как они выросли за эти годы!» — думал Сегал.
— Оппозиционерам уже жарко, — сказал он Токареву, — а тяжелая артиллерия еще не введена в действие: троцкистов громит молодежь.
На трибуну вскочил Туфта. В зале встретили его появление неодобрительным гулом, коротким взрывом смеха. Туфта повернулся к президиуму, хотел заявить протест против такой встречи, но в зале уже было тихо.
— Тут кто-то меня назвал метеорологом. Вот, товарищи большинство, как вы издеваетесь над моими политическими взглядами! — выпалил он в один мах.
Дружный хохот покрыл его слова. Туфта с возмущением показал президиуму на зал.
— Как ни смейтесь, а я еще раз скажу, что молодежь — это барометр. Ленин несколько раз об этом писал.
В зале моментально стихло.
— Что писал? — долетело из зала. Туфта оживился:
— Когда готовилось Октябрьское восстание, Ленин давал директиву собрать решительную рабочую молодежь, вооружить ее и вместе с матросами бросить на самые ответственные участки. Хотите, я вам прочту это место? У меня все цитаты выписаны на карточках. — И Туфта полез в портфель.
— Мы это знаем!
— А что писал Ленин о единстве?
— А о партийной дисциплине?
— Где Ленин противопоставлял молодежь старой гвардии?
Туфта потерял нить и перешел к другой теме:
— Тут Лагутина читала письмо Юреневой. Мы не можем отвечать за некоторые ненормальности дискуссии.
Цветаев, сидевший рядом с Школенко, прошептал с бешенством:
— Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет!
Школенко так же тихо ответил:
— Да! Этот болван провалит нас окончательно.
Тонкий, визгливый голос Туфты продолжал сверлить уши:
— Если вы организовали фракцию большинства, то мы имеем право организовать фракцию меньшинства!
В зале поднялась буря.
Туфта был оглушен градом возмущенных восклицаний:
— Что такое? Опять большевики и меньшевики!
— РКП не парламент!
— Они для всех стараются — от Мясникова и до Мартова!
Туфта взмахнул руками, словно пускаясь вплавь, и азартно зачастил словами:
— Да, нужна свобода группировок. Иначе как мы — инакомыслящие — сможем бороться за свои взгляды с таким организованным, спаянным дисциплиной большинством?
В зале нарастал гул. Панкратов поднялся и крикнул:
— Дайте ему высказаться, это полезно знать! Туфта выбалтывает то, о чем другие молчат.
Стало тихо. Туфта понял, что пересолил. Этого говорить, пожалуй, не стоило сейчас. Его мысль сделала скачок в сторону, и, заканчивая свое выступление, он засыпал слушателей ворохом слов:
— Вы, конечно, можете исключить и запихать нас в угол. Это уже начинается. Меня уже выжили из губкомола. Ничего, скоро увидим, кто был прав. — И он выкатился со сцены в зал.
Дубава получил от Цветаева записку:
«Митяй, выступи сейчас. Правда, это не повернет дела, наше поражение здесь очевидно. Необходимо поправить Туфту. Это ведь дурак и болтун».
Дубава попросил слова; оно ему было сейчас же дано.
Когда он взошел на сцену, в зале наступила настороженная тишина. Холодом отчуждения повеяло на Дубаву от этого самого обычного перед речью молчания. У него уже не было того пыла, с которым он выступал в ячейках. День заднем затухал огонь, и сейчас он, как залитый водой костер, обволакивался едким дымом, и дымом этим было болезненное самолюбие, задетое неприкрытым поражением и суровым отпором со стороны старых друзей, и еще упрямое нежелание признать себя неправым. Он решил идти напролом, хотя знал, что это еще более отдалит его от большинства. Он говорил глухо, но отчетливо:
— Я прошу меня не прерывать и не дергать репликами. Я хочу изложить нашу позицию целиком, хотя наперед знаю, что это бесполезно: вас — большинство.
Когда он кончил, в зале словно разорвалась граната. Ураган криков обрушился на Дубаву. Словно удары хлыста по щеке, стегнули Дмитрия гневные восклицания:
— Позор!
— Долой раскольников!
— Хватит! Довольно поливать грязью!
Насмешливый хохот провожал Дмитрия, когда он сходил со сцены, и этот хохот убивал его. Если бы кричали возмущенно и яростно, это бы его удовлетворило. Но ведь его осмеяли, как артиста, взявшего фальшивую ноту и сорвавшегося на ней.
— Слово имеет Школенко, — сказал председательствующий. Михайло поднялся:
— Я отказываюсь от выступления.
С задних рядов прогудел бас Панкратова:
— Прошу слова!
По тембру голоса Дубава узнал душевное состояние Панкратова. Так грузчик говорил, когда его кто-
