семена. И приди сейчас, в этот холодный осенний вечер развенчанная в своей таинственности судьба, Сарра закрыла бы перед этой злой вестницей горя двери. Она и так знает, что жестяник Фальшток ходит к ним лишь для того, чтобы отравлять ей жизнь. Он уверен в себе — у него мастерская, он солидный жених. И хотя его мать истинная фурия (она даже сейчас бьет сына), какое ему дело до того, как будет жить с этой ведьмой его жена? У него трое рабочих и дом… Ему нужно жениться. А чем Сарра плохая невеста? Она будет рожать ему детей и варить вкусный фиш… А то, что она через пять лет станет старухой, — что ж, такова судьба еврейской девушки, если у ее отца ничего нет, кроме дочери…
Кто-то тихо постучал в дверь… Меер обернулся.
Теперь на стене вырисовался профиль его всклокоченной головы с орлиным носом.
— Это Раймонд. Он… пришел за мной, — тихо сказала Сарра, поднимаясь.
Раймонд принес с собой запах сырой осенней ночи.
— Я сейчас оденусь, — Сарра тихо открыла дверь в комнату.
Раймонд пожал Мееру руку и сел напротив сапожника на стульчик отца.
Вышла Сарра, надевая жакет. Меер смолил дратву. Сарра видела — он недоволен.
— Куда вы пойдете в дождь… и так поздно. Нашли время! — Меер сказал это по-еврейски.
И все же Раймонд понял, о чем он говорит, и покраснел. Сарра несколько мгновений колебалась, затем тихо спросила:
— Может, ему сказать?
— Я не знаю, — с беспокойством ответил Раймонд.
— Думаю, что можно, — решила Сарра. — Послушай, Меер, оставь на минутку свою дратву!
— У меня срочный заказ, я не имею времени…
— Меер, сегодня в городе начнется восстание… — Она замолчала, увидев, как неподвижно застыли на ней такие же большие и черные, как у нее, Мееровы глаза.
— Восстание? Откуда ты знаешь? И… — он не договорил.
Сарра прикоснулась к его плечу:
— Меер, может, ты пойдешь с нами?
— Куда?
— Если пойдешь, скажем.
Меер быстро заморгал, болезненно кривя губы.
— Никуда я не пойду! — резко дергая облепленную смолой дратву, сказал он.
Тень птицы на стене взмахнула одним крылом.
— И ты не пойдешь… Иди спать… А ему скажи, пусть он больше сюда не приходит… Да, да — пусть не приходит! Я не хочу, чтобы тебя повесили, — зашептал он испуганно и зло.
Раймонд вслушивался в непонятную речь, стараясь разгадать ее смысл. По еле уловимому движению в его сторону он понял, что Меер говорит о нем.
— Что ж, оставайся, а я пойду. Я думала, что ты не такой… — Она хотела сказать «трус», но не смогла произнести этого слова.
Колодка с голенищем упала с колен Меера на пол. Все испуганно оглянулись на дверь.
— Ты бы подумала о семье… об отце! Что ты хочешь, — чтобы нас всех порезали? Где у тебя совесть? Чего тебе там нужно? — шептал он, все больше волнуясь.
— Моя совесть?.. Я хочу жить, Меер! Жить хочу! Разве это бессовестно?
— Хе! Хочешь жить? А идешь на смерть…
— Я не могу больше так! Вечно голодать, жить в нищете… Чтобы каждый, у кого есть деньги и власть, мог пинать тебя сапогом в самое сердце… Скажи, для чего жить вот таким червяком, которого каждая из этих гадин может раздавить? Лучше пусть меня убьют на улице! — так же шепотом страстно говорила Сарра.
— Кто тебя этому научил?
— Жизнь научила, эта проклятая жизнь…
— Люди поумнее тебя ничего не могли сделать, а ты думаешь свет перевернуть?
Сарра встала.
— Не смогли сделать? Ты ждешь, чтобы тебе кто-то сделал. А сам ты будешь ползать перед Шпильманами и Баранкевичами! Проклинать судьбу и грозить кулаком, когда этого никто не видит… А мы хотим с ними покончить! Это же и твои враги. Почему же ты боишься поднять руку на них? Где же твоя совесть?
Меер раздраженно посмотрел на нее.
— Моя совесть — это семья. — Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. — Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет… Хочешь идти — иди! — Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. — Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник… У меня нет родины, за которую я должен положить голову… Был русский царь — меня гоняли как собаку. Пришли немцы — то же самое. Теперь поляки — на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома…
— Сегодня ночью поднимутся рабочие.
— Рабочие? — растерянно переспросил Меер.
На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал.
— Прощай, Меер! — взволнованно сказала Сарра.
— Так ты идешь? — Голос Меера дрогнул.
— Да.
Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений.
— Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? — чуть слышно пробормотал он.
Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож.
— Возьми хоть это…
Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его.
В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.
Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом.
Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, — Ковалло приказал ему это сделать, — стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки.
Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан.
— Ну и длинные! — сопел Василек.
Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами.
— Я думаю, друзья, много говорить не надо, — сказал Раевский. — Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. — Раевский помолчал.
— А кто побежит… — Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их.
— Того будем стрелять! — закончил за него Степовый.
Раевский нашел его глазами.
— Да, кто побежит, тот не только трус, но и предатель.
Раевский стоял у окна, опираясь рукой на винтовку. Он говорил, не повышая голоса, как всегда сдержанно, четко выговаривая слова, вдумываясь в каждую фразу в поисках самого простого, ясного выражения своих мыслей.
И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех
