16/XI — 31 г.
72
А. А. Жигиревой
Шурочка, милая!
Твое письмо сейчас получил. Милая! Если бы мне не так тяжело писать, сколько бы писем я тебе, моему другу, написал бы! Я с большим волнением ожидал от тебя письма. Твоего впечатления о книге.
Шурочка! Я не в силе в письме описать, в каких условиях писалась книга… Шурочка, книга была бы несравненно лучше, она должна быть лучше, если бы не невыразимо тяжелые условия. Не было кому писать, не было спокоя, не было ничего. Я не могу себя расстреливать, не пытаясь проверить еще возможность быть партии не балластом. Я берусь за литучебу всерьез. Я ведь почти безграмотен в литучебе, и я знаю, что смогу написать лучше. При упорной учебе, при большом труде можно дать качество. Но это возможно лишь при условии, если меня не постигнет грубый разгром в редакциях, если меня с первых ступенек не швырнут за дверь. А это я ожидаю, так как чувствую всю слабость труда. Ты одна знаешь мою трагедию, но редакции знают одно — качество. (Писать такой бедноте, как я, трудно.)
Рукопись стоит мне 245 руб. В МАПП даже бумаги не продали — купил по 15 коп. за лист. Машинистке за страницу — 75 коп. Все эти причины затрудняют работу. Ты неплохо отзываешься о написанном, радостно это. Если я в этой беспросветной обстановке смог написать так, что ты не считаешь худым и бесцветным, то я рад. Я даю тебе полное право распоряжаться рукописью. Я безусловно верю, что ты сделаешь все, что в силах, дабы редакция просмотрела и вынесла свое суждение. Именно тебе я и писал. Я ведь хочу одного, чтобы книга не плавала по три года в редакционных дебрях. В литературу входят ударные массы, и редакции захлебнулись от тысяч рукописей, из которых свет увидят единицы.
Я ожидаю твоего письма большого. Не жури меня за редкие письма. Тяжело писать не своей рукой. В своем письме напиши и о Корчагине. Как, сумел ли я хоть отчасти правдиво написать о юном рабочем- комсомольце?
Пиши о себе. Мы ждем большого письма. Шурочка, хотелось бы с тобой видеться. У нас морозы — 20–24®. Все в семье переболели, и Раинька тоже. От друзей редкие вести. Крепко жму руки. Не забывай нас. И, не стесняясь, рассказывай, как меня кроют за книгу.
Декабря 9-го.
73
А. А. Жигиревой
Милая Шурочка!
Хочу тебе писать, хотя не знаю, разберешь ли мои каракули? Из Шепетовки на шесть дней к нам приехал брат. Там на активе читались пять глав черновика. О работе отозвались хорошо, приветствуя работу над историей рев[олюционного] движения в городе. Сейчас проходит всесоюзный смотр комсомольской литературы, и издательство «Молодая гвардия» мне предложило дать им на просмотр рукопись. Но я решил ждать твоего ответа из города Ленина. Ведь если забракуют в Л[енингра]де, то и здесь тоже…
Сейчас я еще не пишу, я страшно устал в связи со всем пережитым за эти месяцы… Жду твоих писем. Не забывай своего младшего братишку.
28 декабря 1931 г.
74
Р. Б. Ляхович
Розочка!
Очень жалею, что встреча откладывается. Пусть. Лишь бы приехала. Отрывки моей работы спецы читали. Вывод. Первое: пусть продолжает. Второе: скупость лирики. Третье: суровый лаконичный язык. Четвертое: избегать окончаний на «вши» и без «который». Дальше. Я сам виноват, что тебе и Пете, людям по горло загруженным, «нахально» втиснул свою работу. И не могу пенять на черепаший темп. Я боялся вас обидеть, а то забрал бы обратно рукопись, но не решился. Все, мной написанное, уже перепечатано, остановка за Харьковом. Я потому так ожидаю, что редакция [издательства] «Молодая гвардия» предлагает прислать на просмотр все шесть написанных глав. Иначе бы я не торопился. Понимаешь, дитя беспризорное?
Ты ни словом не обмолвилась о своем мнении насчет работы. Из этого — логический вывод: настолько плохо, что и говорить не хочешь. Нет большевистской смелости это сказать. Эх ты, «самокритик»! Я же просил — говори, где плохо, что плохо, ругай, издевайся, язви, подвергай жесточайшей критике все дубовые обороты, все, что натянуто, неживо, скучно. Крой до корня. А ты что? Молчишь… Я тебе этого не хочу простить. Это не коммуна, а парламент. Да, дитя, бить за это надо. Я очень сердит.
1931 г.
75
А. А. Жигиревой
Шурочка, милая!
Я хочу тебе написать. Заждался твоего письма, но его пока еще нет. Я уже решил, что меня в редакции разгромили и что тебе тяжело мне об этом сообщать. Но пусть тебя это не смущает. Я ведь это предвидел. Но, кроме разгрома, могут быть объективные причины твоего молчания. Мы читали о наводнении у вас, которое и В[асильевский] О[стров] затронуло.
Шурочка, друг, ты все же напиши обещанное большое письмо о своей житухе и работе, а то ты о себе так скупо оговариваешься.
У нас жизнь без перемен.
Мама неизменно шлет тебе привет. Она все хворает, ослабела старушка.
Я все не теряю уверенности, что мы в 1932 г. встретимся. Это было бы очень хорошо. Скажи, Шурочка, хотя ориентировочно — удастся ли это?
Может быть, когда письмо отошлю, от тебя придут вести. Будем терпеливо ждать.
Правда, я стал неспокойный парень. Мне это простительно, так как сердце мое здорово покалечилось и часто бунтует.
Крепко жму твои руки.
Твой
13 января 1932 г.
