Однако в 6.15 утра я, конечно, отвечал ворчливо. Я проспал всего только четверть часа, когда последовал звонок: «Танки продвигаются с восточной стороны П. Вы их засекли?» Пошли вы к черту со своими танками, подумал я про себя в сердцах. А в трубку сказал: «Так точно» – и снова улегся спать; я даже не проверил сообщение, потому что мне было совершенно ясно, что это орудийный тягач. И даже если бы это был танк, что с того? До тех пор, пока он не достигнет оврага, я ничего не смогу с этим поделать, а если ему удалось бы пройти к нашей позиции, все равно было бы слишком поздно. Ну его к черту, этот «танк».
Танк! Подумать только! Что бы это ему понадобилось делать одному в лесу? Если танк хочет поиграть с нами, пусть попробует. Для подобного рода случаев у нас всегда наготове снаряды, не говоря уже о специальных минах. Пусть только подойдут! Если вы готовы к опасности, она теряет свою остроту. Так же и с любой другой опасностью. Вот почему, как я думаю, самое безопасное место – в действующих на передовой войсках. Линия фронта – территория, принадлежащая солдату. Там нет партизан; ни один случайный штатский не осмелится приблизиться к ней, он будет подстрелен, как только его заметят. Все остальное ясно. Я знаю, что меня ожидает. Я могу действовать соответственно. Бывают уловки, но неизвестных уловок нет. Это делает линию фронта самой чистой из всех зон. Так же и в других отношениях.
Ночи стоят холодные. Земля снова промерзла. Снежные метели метут сквозь меняющийся свет. Но если стрельнешь из пистолета в березу, брызнет сок; его капли падают с ветвей, когда снаряд выбивает щепки из верхушек деревьев. Я считаю березу важным деревом.
Когда читаю письма из дома, кажется, будто люди там считают, что думать об этом лете и о второй зиме невыносимо. Это не невыносимо. Чья-то душа потеряет немного больше своей силы для воспарения. Мы станем более серьезными и более жесткими, отдаленными от всего светлого. Но на сером фоне существования наши сны стали такими яркими, какими не были никогда прежде, потерянная юность является нам в сияющей красоте, затмевая все.
Соседняя с нашей батарея выдвинулась и была отведена куда-то еще. Мы повернули стволы наших орудий. НП и наш наблюдательный пункт левого фланга теперь справа, но мой старый наблюдательный пункт напротив П. остается все там же. Старый НП «Красный» держится, оказывая упорное сопротивление; такое впечатление, будто он – центр всего. Я сменил одного из наблюдателей десятой батареи.
Мы отправились в два часа ночи, когда на востоке уже появилась полоска света. Было еще достаточно много снега, чтобы на его фоне отображались силуэты людей и лошадей. Мы молча трусили легкой рысью по дороге, запорошенной новым снегом, скакали через лес и холмы к фронту. Нам повстречались люди одного из наших отрядов на маленькой подводе; они схватились было за оружие, но сняли пальцы с курков с облегчением, когда мы поравнялись с ними.
Были еще сумерки, когда мы остановились у первых конюшен Н. Я отослал назад лошадей, засвистели первые пули, и мы продолжали идти пешком. Прошли через траншеи коммуникаций, через провода и обломки командного пункта роты.
Н. расположен довольно низко, по берегу реки Дерша. Он хорошо просматривается со всех сторон. Противоположный берег, где виднеются остатки сгоревших домов пункта И., – несколько выше. Слева находится П., который мне так хорошо известен; теперь я имею ясное представление о том, как он выглядит сзади и с любой другой стороны. Не многое осталось от Н., но хороший вид открывается с чердака одного из двух оставшихся домов, а наша землянка прекрасно замаскирована в руинах другого.
Фронт продолжает свое странное существование. Слышны гром, и грохот, и хлопки, снаряды со свистом пролетают в воздухе, рикошетя и взрываясь. Вспышки вздымаются к небу, белые и красные, и на мгновение доски и деревянные настилы стали четко видны в ослепительно белом мерцающем свете, давая возможность сделать несколько быстрых шагов и прыжок. Затем ночь стала еще темней, и опять пробираешься через мокрые скользкие траншеи. Траншеи тянутся влево и вправо так далеко, как только можно себе представить, и в ночи иногда ощущаешь всю протяженность огромного фронта.
Землянка семи футов в ширину и десяти с половиной в длину. Штаб-сержант фон Ховен из Алленштейна; Штраус, гордый двадцатиоднолетний отец из Хегау; Пфайль, высокий, с детским лицом учащийся из Марбурга; Лицон, жадный силезец; Онишке, унтер-офицер из Кенигсберга; и я сам, юрист из Франкфурта.
Мы разбились на две тройки – передовые наблюдатели гаубичной батареи и нескольких тяжелых пехотных орудий. Пока одна тройка лежит на своих койках, в распоряжении других все помещение. Вы можете подумать, в таких обстоятельствах могут возникать ссоры или даже произойти приличный скандал? Однако, наоборот, в землянке поддерживается порядок благодаря общей доброй воле, дружелюбной терпимости и неиссякаемому доброму юмору, и все это вносит проблеск жизнерадостности в самую неприятную ситуацию. Если кто-нибудь хочет помыться в крошечном закутке между плитой и дверью, придвигаем стол в пространство между койками и один человек все равно может сидеть за столом. Другие остаются на койках. Когда трое из нас едят, остальные сидят на дощатых кроватях и смотрят на них.
Мы называем землянку «подводная лодка», потому что она такая же аккуратная. И жизнь в ней проходит не как-нибудь: в ней все идет
Мы живем одной жизнью, не столько в смысле ее опасности (о чем мы едва ли говорим всерьез), но в более общечеловеческих вещах. Эти последние проявили себя вечером, когда Штраус показывал фотографию своего ребенка, а Онишке – фото жены. Другие знают, что такого рода вещи святы и неприкосновенны. Не имеет значения, насколько грубоватым может быть человек, тут он становится спокойным и серьезным. Наверное, это потому, что в голове у каждого образ любимой женщины и родного дома, который он покинул так давно и куда страстно желал бы вернуться в один невероятный день, который наступит не скоро…
Как только забрезжил рассвет, мы нанесли удар по пулеметной огневой точке, простреливавшей продольным огнем всю долину. В то время как снаряды тяжелого пехотного орудия и трех тяжелых минометов интенсивным огнем обстреливали эту точку, трассирующие пули нашего пулемета попадали прямо в амбразуры других неприятельских позиций. При втором разрыве снаряда за ним последовала вспышка; при третьем качнулась фигура человека. Все это продолжалось всего несколько минут – прекрасный образец взаимодействия. Потом все угомонилось на некоторое время. Стало так тихо, что было слышно, как комья земли падают в реку.
С пяти часов и до девяти я спал. Затем трое из нас перешли в новую землянку, которую освободила команда передового наблюдения одиннадцатой батареи. Мы ее подмели, обжили и теперь от нечего делать слонялись по окопу. Во второй половине дня я сделал небольшую пристрелку. Сейчас 22.00, и опустилась ночь. Двое моих солдат пошли за фуражом. Я буду рад, когда они вернутся: примерно в это время противник открывает огонь прямой наводкой.
Ночью я ходил с Лицоном за водой. Колодец только один. Днем невозможно к нему приблизиться, и даже ночью иван уделяет ему особое внимание. При первой попытке достать воды мое ведро утонуло. Было небольшое подергивание и всплеск, и пропал важный атрибут утвари. При второй попытке веревка запуталась на вороте. Это уже плохо, нам нужно было с этим что-то делать, иначе этой ночью мы останемся без воды. Лицон стучал, наполовину опустившись в сруб, ругаясь, как барочник. Он поносил нашу детскую баню, воду и все остальное. Каждый раз, едва вверху появляется вспышка, мы замираем. Но наконец все же дело сделано. Когда мы опять оказались в окопе, Лицон глубоко вздохнул. Посмотрели на часы: мы отсутствовали полтора часа.
Вечер тихий, ветер с дождем в сочетании с зеленью сельской местности. Русские дети прибили деревяшку между двух деревьев и привязали к ней веревку. Получились качели. Они качались весь день. Их крики и смех заполнили деревенскую улицу. Дети босоноги, одеты в лохмотья, все в грязи; но они счастливы и здоровы. Вплоть до вечера кто-нибудь из наших парней может включиться в игру и помочь Ване или Тане раскачаться еще выше. Наши солдаты сидят на пороге, играя на губных гармошках и напевая в ночи: «В землянках, на скалах…» Позднее в темноте тут и там видны только огоньки сигарет.
Мартин, этнолог, ставший теперь пехотным лейтенантом, рассказал мне в письме, что ему большое удовольствие доставляет управлять семью деревнями, пытаясь возродить сельское хозяйство. Он говорит,
