стороны работников одного из районных отделений НКВД, погибли в ходе допросов семь подследственных, причем одного из них Булах распорядился провести через судебную «тройку» как живого и оформить затем как расстрелянного. Имел также место случай, когда Военная коллегия Верховного Суда, рассмотрев одно из групповых дел, переданных орджоникидзевским управлением, и не найдя оснований для вынесения смертного приговора, направила его на доследование, однако, вместо этого, дело по указанию Булаха было рассмотрено во внесудебном порядке на «тройке», по решению которой все обвиняемые были осуждены к высшей мере наказания.
Опасаясь, что информация о «художествах» Булаха дойдет до Сталина в обход НКВД, Фриновский в конце концов уговорил Ежова «сдать» своего фаворита. Правда, сам Ежов обсуждать с вождем такую скользкую тему не захотел и поручил Фриновскому сделать это в его отсутствие, пока он будет находиться в командировке на Украине. Однако сомнения у него все равно оставались, и когда Фриновский, позвонив в Киев, сообщил о своей беседе со Сталиным, то услышал в ответ: «А стоило ли?» «Я не пойму, — жаловался Фриновский Дагину, — ведь договорились точно, что я пойду в ЦК доложить материалы, а теперь он недоволен. Не пойму я этого»{401}.
Решением Политбюро от 21 февраля 1938 года Булах был освобожден от занимаемой должности и отозван в Москву. А тем временем сведения о творящихся в крае бесчинствах получили дополнительную огласку: группе арестованных удалось переслать на имя Сталина заявление, в котором они жаловались на фальсификацию их дел и провокационные методы ведения следствия.
В конце апреля 1938 года Сталин поручил заместителю Ежова по Комиссии партийного контроля (КПК) М. Ф. Шкирятову съездить в Ворошиловск и разобраться в создавшейся ситуации.
С формальной точки зрения Шкирятов был подчиненным Ежова, но, поскольку после перехода в НКВД Ежов делами КПК практически не занимался, Шкирятов обрел достаточную самостоятельность, имел прямой выход на Сталина, так что необходимо было присматривать за ним, чтобы ставшая ему известной информация не ушла наверх бесконтрольно.
В качестве соглядатая Ежов приставил к Шкирятову В. Е. Цесарского, возглавлявшего в то время Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД. Полученные Цесарским инструкции сводились к тому, чтобы ни в коем случае не раздувать данное дело, а, наоборот, свести его, по возможности, на нет, а также постараться, чтобы Шкирятов во всей этой истории особенно не копался.
Однако выполнить инструкции Ежова Цесарскому не удалось. Шкирятов был опытным аппаратчиком, и провести его было непросто. Вместе с Цесарским он побывал в ново-александровском районном отделении НКВД, откуда поступила жалоба, ознакомился со следственными делами находящихся там заключенных, принял участие в передопросе трех десятков арестованных и в опросе ряда сотрудников НКВД. Поэтому, когда, вернувшись, Цесарский отчитался о проделанной работе, Ежов не мог скрыть своего раздражения. Шкирятов узнал гораздо больше, чем следовало, и не было никакой возможности помешать ему сообщить обо всем увиденном Сталину. Единственное, что можно было сделать, это пригладить, насколько возможно, отчет о результатах проведенной проверки, и по указанию Ежова Цесарский несколько раз переделывал его, убирая наиболее острые моменты и представляя дело таким образом, что речь идет о случайных ошибках, допущенных отдельными работниками.
Но и то, что осталось, выставляло работу местных чекистов в самом неприглядном виде.
«Краевой и районные аппараты НКВД, — говорилось в отчете, — производили аресты по случайным непроверенным сведениям, на основании заведомо ложных показаний арестованных. Наряду с действительными врагами, арестовывались ни в чем не повинные честные советские люди, лучшие колхозники, честные партийцы… При проведении следствия работники краевого аппарата и районных отделений НКВД подвергали арестованных жестоким избиениям и издевательствам, применяя при этом самые ухищренные способы. Избитых арестованных водворяли затем в общие камеры, где заставляли их демонстрировать следы побоев, с тем чтобы угрозой избиения повлиять на других арестованных»{402}.
Что касается самого возмутителя спокойствия — П. Ф. Булаха, то его в конце апреля 1938 года арестовали. На допросах он неоднократно пытался объяснить, что действовал в соответствии с указаниями Ежова, однако эти заявления следователи у него не принимали, квалифицируя их как провокационные. В конце концов Булах был обвинен в принадлежности к антисоветской организации, созданной в органах НКВД бывшим наркомом Г. Г. Ягодой, и 28 июля 1938 года приговорен к расстрелу.
История с Булахом была в самом разгаре, когда возникли проблемы с одним из наиболее приближенных к Ежову людей — его заместителем и по совместительству начальником московского управления НКВД Л. М. Заковским.
Заковский представлял собой весьма колоритную фигуру. Латыш по национальности (настоящее его имя — Штубис Генрих Эрнестович), в юности он был моряком, побывал во многих странах, а вернувшись в Либаву, примкнул к анархистской организации, занимавшейся распространением нелегальной литературы, а заодно подготавливавшей ограбление одного из либавских банков. Будучи арестован, был приговорен к ссылке в Олонецкую губернию сроком на три года, по окончании которой переехал вначале 1917 года в Петроград. После революции поступил на службу в ВЧК и быстро там себя проявил. Наибольшую известность принесло ему участие в разгроме казанского отделения антибольшевистского «Союза защиты родины и свободы» в августе 1918 г., когда он под видом белогвардейского офицера проник в штаб заговорщиков и арестовал их.
После окончания Гражданской войны работал на руководящих должностях в органах госбезопасности на Украине, в Сибири и Белоруссии. Когда в декабре 1934 г., в связи с убийством С. М. Кирова, начальник ленинградского УНКВД Ф. Д. Медведь был отстранен от занимаемой должности, Заковского назначили на его место.
Именно тогда, в Ленинграде, Ежов близко с ним познакомился, а познакомившись, подружился, чему в немалой степени, вероятно, способствовала их обоюдная любовь к крепким напиткам. И хотя Заковский, занимая ответственные должности в структурах НКВД, сохранил присущие ему в молодости наклонности, за что Ежов чуть ли не в глаза называл его уголовником, это не мешало их отношениям. Ежов был с Заковским на ты, называл его «Ленечкой» и периодически без особой служебной необходимости вызывал на несколько дней в Москву погостить у себя дома.
В конце 1937 года в небе над Заковским появились небольшие тучки — Сталин начал выражать недовольство в связи с доходившими до него сведениями о так называемом бытовом разложении Заковского — пьянках, в том числе и с участием женщин сомнительного поведения.
В этих условиях Ежов счел нецелесообразным оставлять Заковского и дальше в Ленинграде, где у него было слишком много недоброжелателей, не упускающих случая сообщить о его оплошностях наверх. В январе 1938 года удалось добиться согласия Сталина на перевод Заковского в Москву и назначение заместителем наркома, а по совместительству также и начальником московского управления НКВД. Вероятно, Ежов сумел доказать, что богатый чекистский опыт Заковского принесет пользу при работе в центральном аппарате НКВД, а его вредные привычки легче будет изжить в условиях жесткого контроля, под который он попадет, оказавшись в Москве.
Заковский, помимо того, что о нем уже говорилось, был известен еще и как один из самых беззастенчивых фальсификаторов[104]. Приехав в Москву, он от своих методов отказываться не стал, и вскоре местные чекисты (сами по части фальсификаций отнюдь не новички) с удивлением обнаружили, что им есть чему поучиться у других. Так, например, Заковским были введены лимиты на аресты по национальным линиям. Никаких решений Политбюро или приказов НКВД о квотах на репрессирование «национальных контингентов» не существовало, однако Заковского это не смущало. Он успешно использовал данную методику в Ленинграде и не видел причин отказываться от нее в Москве, так что вскоре оперативные подразделения московского управления НКВД получили плановые помесячные задания на арест представителей некоренных национальностей. Установка Заковского «бить морды при первом же допросе» позволила в кратчайшие сроки «выявить» десятки контрреволюционных организаций и групп, якобы созданных на заводах, в учреждениях и воинских частях, и число их росло день ото дня.
Возросшая активность московского управления (а она проявлялась не только в отношении
