областного управления НКВД. Здесь он активно помогает тогдашнему первому секретарю обкома партии П. П. Постышеву искоренять всевозможных врагов народа, которых тот усердно искал и находил повсюду в области. После того как в феврале 1938 года Постышев был арестован, Журавлев не пострадал, а лишь был переведен в другую (Ивановскую) область на ту же должность. Здесь он тоже проявил себя как энергичный, инициативный работник, сторонник нестандартных следственных приемов. Обитателям внутренней тюрьмы ивановского УНКВД наверняка запомнился его метод допроса под названием «утка»: двое охранников опрокидывали заключенного на спину, связывали руки и ноги, разжимали зубы, после чего Журавлев мочился ему в рот{432}.
Для обсуждения «ошибок», допущенных Ежовым в деле с заявлениями Журавлева, Сталин созвал весьма представительное собрание с участием почти всех членов Политбюро, к которым присоединились заместитель Ежова по Комиссии партийного контроля М. Ф. Шкирятов, заведующий Отделом руководящих партийных органов Г. М. Маленков, а кроме того, Л. П. Берия и М. П. Фриновский.
Обсуждение, начавшееся в 11 часов вечера 19 ноября, продолжалось свыше пяти часов, и о том, как оно проходило, можно судить по письму, которое Ежов 23 ноября написал на имя Сталина. В письме говорилось:
«Прошу ЦК ВКП(б) освободить меня от работы Наркома Внутренних Дел СССР по следующим мотивам:
1. При обсуждении на Политбюро 19-го ноября 1938 г. заявления начальника УНКВД Ивановской области т. Журавлева целиком подтвердились изложенные в нем факты. Главное, за что я несу ответственность — это то, что т. Журавлев, как это видно из заявления, сигнализировал мне о подозрительном поведении Литвина, Радзивиловского и других ответственных работников НКВД, которые пытались замять дела некоторых врагов народа, будучи сами связаны с ними по заговорщической антисоветской деятельности.
В частности, особо серьезной была записка т. Журавлева о подозрительном поведении Литвина; всячески тормозившего разоблачение Постышева, с которым он сам был связан по заговорщической работе.
Ясно, что, если бы я проявил должное большевистское внимание и остроту к сигналам т. Журавлева, враг народа Литвин и другие мерзавцы были бы разоблачены давным-давно и не занимали бы ответственнейших постов в НКВД.
2. В связи с обсуждением записки т. Журавлева на заседании Политбюро, были вскрыты и другие, совершенно нетерпимые недостатки в оперативной работе органов НКВД.
Главный рычаг разведки — агентурно-осведомительная работа оказалась поставленной из рук вон плохо. Иностранную разведку — по существу придется создавать заново, так как ИНО было засорено шпионами, многие из которых были резидентами за границей и работали с подставленной иностранными резидентами агентурой.
Следственная работа также страдает рядом крупнейших недостатков. Главное же здесь в том, что следствие с наиболее важными арестованными во многих случаях вели не разоблаченные еще заговорщики из НКВД, которым удавалось, таким образом, не давать разворота делу вообще, тушить его в самом начале и, что важнее всего, — скрывать своих соучастников по заговору из работников ЧК.
Наиболее запущенным участком в НКВД оказались кадры. Вместо того, чтобы учитывать, что заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников, я успокоился на том, что разгромил верхушку и часть наиболее скомпрометированных работников среднего звена. Многие из вновь выдвинутых, как теперь выясняется, также являются шпиками и заговорщиками.
Ясно, что за все это я должен нести ответственность.
3. Наиболее серьезным упущением с моей стороны является выяснившаяся обстановка в отделе охраны членов ЦК и Политбюро.
Во-первых, там осталось значительное количество неразоблаченных заговорщиков и просто грязных людей от Паукера.
Во-вторых, заменивший Паукера застрелившийся впоследствии Курский и сейчас арестованный Дагин также оказались заговорщиками и насадили в охрану немалое количество своих людей. Последним двум начальникам охраны я верил как честным людям. Ошибся и за это должен нести ответственность.
Не касаясь целого ряда других недостатков — таково общее состояние оперативно-чекистской работы в Наркомате.
Не касаясь ряда объективных фактов, которые в лучшем случае могут кое-чем объяснить плохую работу, я хочу остановиться только на моей персональной вине как руководителя Наркомата.
Во-первых. Совершенно очевидно, что я не справился с работой такого огромного и ответственного Наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы.
Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос во всей остроте, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б).
Во-вторых. Вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в Наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК ВКП(б). Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтался один, пытаясь выправить дело. Выправлялось туго, — тогда нервничал.
В-третьих. Вина моя в том, что я часто делячески подходил к расстановке кадров. Во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы.
В-четвертых. Вина моя в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю (Брюханов и др.).
В-пятых. Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший нач. УНКВД ДВК предатель Люшков и последнее время Наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому пока неизвестно куда, и розыски которого продолжаются.
Все это вместе взятое делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД.
Еще раз прошу освободить меня от работы Наркома Внутренних Дел СССР.
Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово.
Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, — оправдать доверие ЦК»{433} .
Прочитав письмо, Сталин вечером в тот же день вызвал Ежова к себе. Кроме вождя в кабинете находились еще В. М. Молотов и К. Е. Ворошилов. Беседа продолжалась больше трех часов, и в ходе нее Ежов постарался объяснить причины своих служебных прегрешений. Связаны они, по его словам, были с тем, что из-за служебной перегруженности делами ему не удалось в полной мере проконтролировать работу своих подчиненных, среди которых оказалось много явных и тайных врагов, всячески мешавших ему выполнять возложенные на него обязанности.
Однако эти объяснения не встретили понимания у собеседников, и, вернувшись домой, Ежов решил изложить переполнявшие его чувства в более доходчивой, письменной форме, о чем свидетельствует сохранившийся черновик его письма к Сталину.
«Дорогой товарищ Сталин, — писал Ежов. — 23 ноября после разговора с Вами и тт. Молотовым и Ворошиловым я ушел еще более расстроенным. Мне не удалось в сколько-нибудь связной форме изложить и мои настроения, и мои грехи перед ЦК, перед Вами. Получилось нескладно. Вместо облегчения — еще более тяжелый осадок недовысказанного, недоговоренного. Чувство, что недоверие, которое совершенно законно
