несмотря на проводимую «массовую операцию», какая-то часть потенциальной «пятой колонны» все равно имела шансы уцелеть. Пока еще оставалось время, необходимо было срочно выправлять положение, и Ежов получил, по-видимому, совершенно недвусмысленные указания на этот счет. Во всяком случае, в его словах, обращенных к подчиненным, сквозила явная обеспокоенность создавшейся ситуацией:
«Если бы мы были настоящими большевиками, [мы] проанализировали бы каждый факт, мы бы поняли и формы и методы контрреволюции, проследили бы все каналы… Мы проглядели самые элементарные вещи для чекистского аппарата, которые простительны, может быть, для аппаратчиков партийных, советских, хозяйственных и других, но чекистскому аппарату, который призван быть органом бдительности в стране, для этого специально и организован, вот этому органу — непростительно.
Сейчас есть масса показаний, протоколов [допросов] всех этих шпионов, которых мы разоблачили, но разве кто-нибудь из нас обобщает эти дела, каналы, пути проникновения, чтобы знать все это, обдумать и нацелить новый удар. Никто над этим не думает из нас, в том числе и я.
Вот вам такой факт. Мы в этом году, в 1937 году, взяли примерно 21 тысячу эсеров. Мы вскрыли в подавляющем большинстве краев и областей центры эсеров, мы вскрыли центральный комитет левых и правых эсеров. Проведя следствие, мы вышли на бывших эсеров, которые пришли в партию, но выводов из этого никаких не сделали… Мы считали, что вот троцкисты, правые, зиновьевцы — это сволочь, а эсеры — это же не оппозиция. А на деле, товарищи, сейчас вскрывается, после того как нас в этом деле ткнул носом товарищ Сталин, что еще в 1918 г…. основные массы эсеров по поручению [своего] ЦК вошли в состав коммунистической партии для подрывной работы изнутри.
Я думаю, что если мы хотим быть настоящими чекистами и большевиками, мы должны зарубить себе на носу, что мы не чиновники, которые вот взяли протокол, записали, и все… Мы должны взять протокол, как следует его продумать, изучить человека — что он представляет, откуда идут корни. А у нас получается так, что арестованный — это просто статистическая единица. Арестовали, прикрепили к следователю, у которого имеется 40–50 человек арестованных, и следователь начинает его колоть. Перед ним сидит арестованный, какой-то сотый человек, он по головам их считает, всех их надо расколоть — и вся задача, а как расколоть, в каком направлении снять показания — он не знает…
Вот Белов[78]. Мы его арестовали как правого, как одного из руководителей центра правых в армии, и за жабры его брали как правого. Он немного поартачился, а потом давай нам сыпать, что он был руководителем центра правых и т. д…. Товарищ Сталин меня вызвал и говорит: «Ты допроси его по линии эсеров, это старый эсер, у него есть грязные делишки по Средней Азии». И когда мы начали по этой линии нажимать, он жался, жался, а потом начал давать — оказалось, что он является руководителем настоящей эсеровской организации в армии. А все следствие было направлено к его правым связям. По правым он рассказал кое-что, все-таки для него это легче, а когда мы его зацепили по линии эсеров, то оказалось, что еще в 1918 году он с англичанами договор заключил, и все эти восстания [в Туркестане в 1918 г.] были организованы по поручению англичан и ЦК левых эсеров. А если бы шли [только] по линии правых, мы бы ничего не знали, и он скрывал бы дальше эсеровские связи, которые остались бы в армии и продолжали существовать.
Так что частенько у нас арестованный — это статистическая единица, и к нему индивидуально не подходят, не изучают, кто он, что он в прошлом, берут его и колют. Я уже не говорю о тех курьезах, свидетелем которых был я сам. Я все-таки хожу по следователям, в тюрьме бываю, зайдешь, спросишь: «Ну, что у вас?» — «Колю», — говорит. — «А что у вас?» — «Да не знаю, на что выйдет». (В этом месте присутствующие дружно рассмеялись: такие недостатки они знали и за собой.)
Затронув также некоторые другие темы, Ежов в заключительной части своего выступления коснулся еще одного весьма важного вопроса. С конца 1936 года любые происшествия в народном хозяйстве (аварии, пожары, падеж скота и т. д.) чекисты старались, по возможности, представлять как контрреволюционные акции. В том же духе трактовались покушения на убийство и сами убийства, если их жертвами становились члены партийных комитетов, депутаты Советов любого уровня, ударники социалистического соревнования и т. д. За каждым из таких событий очень скоро обнаруживался конкретный враг народа — и чаще всего не один, а целая организация. Происшествий в стране случалось множество, преступлений тоже хватало, так что на стол высшего партийного руководства ежедневно ложились донесения, напоминающие сводки с театра военных действий. Когда Сталин намечал свою грандиозную чистку, это было ему на руку, так как давало дополнительные аргументы, с помощью которых можно было убеждать соратников по партии в необходимости предпринимать решительные действия против озверевшего классового врага. Однако шло время, «массовая операция» разворачивалась в ширь и в глубь, сотни тысяч реальных и потенциальных противников режима были уже ликвидированы или надежно изолированы, а количество политических преступлений нисколько не уменьшалось. В результате, борьба с «врагами народа» начинала походить на битву с драконом, у которого вместо одной отрубленной головы вырастало две новых. Конца этому не было видно, но и до бесконечности растягивать такое чрезвычайное мероприятие, как «массовая операция», было невозможно. Со временем эта нелепая ситуация начала Сталина, по-видимому, раздражать, и Ежов почувствовал, что пора менять правила игры.
В своем выступлении на совещании он ясно дал понять подчиненным, что старые подходы себя исчерпали и что результаты их работы будут оцениваться теперь совсем по другим критериям:
«То, что у нас было вредительство… это совершенно бесспорный факт… [но незачем] изо дня в день кричать о вредительстве, которое уже разгромлено нами, а нам пора поставить крест на вредительстве и сказать, что же положительного мы сделали…
Нам много прощалось недостатков, но сейчас… когда требования к нам растут изо дня в день, нам нужно действовать… Нам нужно в относительно короткий срок наверстать все упущенное, и нам уже многое не будут прощать. Я вам прямо говорю — и меня в ЦК будут тянуть, и я вас, в свою очередь, буду тянуть, меня будут крыть и предупреждать, и я не буду сидеть паинькой — буду спрашивать с людей. Если мы, действительно, хотим стать и, действительно, являемся органом, бдительности, значит, мы должны не фиксировать то, что случилось, а предупреждать — в этом наше назначение. Если мы не будем с этим справляться, то грош нам цена.
Не останавливаясь на достигнутому нас поставлено дело так в аппарате: когда что-нибудь произойдет, то приходят и начинают констатировать факт — кто убил, каким оружием, спереди или сзади; или, например, произойдет взрыв на заводе или крушение какое-нибудь — приходит работник и заявляет: мы раскрыли такую-то организацию, которая совершила диверсию.
А где вы были до этого времени, что вы раньше не раскрыли?.. Вот, например, в Саратове был взрыв на рынке, убило 44 человека, двести с лишним ранено — диверсионный акт… Взрыв произведен как раз 12 января [1938 г.], к моменту открытия сессии Верховного Совета, а товарищи с радостью сообщают из Саратова, что взрыв на рынке, видимо, произошел в результате диверсии. На другой день сообщают, что взрыв, действительно, является актом диверсии такой-то группы, вскрыли то-то и то-то. А по существу, за такие вещи, по совести сказать, случись такая штука, предположим, в любой капиталистической стране, начальника полиции сейчас же сместили бы, то есть он сам бы подал в отставку, так как это было бы минусом в его послужном списке. А у нас товарищи думают, что если совершилась диверсия и я ее вскрыл, то за это дело меня похвалят».
Можно не сомневаться, что высказанные Ежовым замечания поубавили у чекистов желание за каждой аварией видеть акт вредительства. Однако главный вывод, который они сделали из состоявшегося обсуждения, заключался в другом: никаких претензий в связи с массовой фабрикацией следственных дел никто им предъявлять не намерен, наоборот, гораздо больше в этом случае шансов получить от начальства одобрение и поддержку. О том же говорило и отсутствие сколько-нибудь значимых упоминаний о прошедшем накануне пленуме ЦК, на котором прозвучала, хотя и формальная, критика в адрес руководителей, стремящихся отличиться и выдвинуться на репрессиях против членов партии. Как отмечал позднее один из участников совещания, присутствующие поняли это так, что «у партии свои дела, а НКВД — это особая статья, для которой указания ЦК ВКП (б) вовсе не обязательны»
