Фрита выехали из Джернейва. Тем не менее туман не был такой плотный, чтобы закрыть солнце и безоблачное небо. Он только придавал очарование пейзажу, смягчал остроконечные выступы гор, окрашивая в перламутр и опал свежую яркую зеленую листву деревьев и превращая утреннее щебетание птиц в неуемную симфонию.
Пораженные этой невообразимой красотой, Хью и Одрис молча выехали из замка и скакали через луга, где на сочной весенней траве паслось стадо Оливера Фермейна. Они еще не успели поговорить друг с другом, потому что, когда Хью возвращался с мессы из небольшой часовни, во дворе замка он встретил Одрис, одетую для верховой езды. Одрис завтракала с тетей и дядей. Хью был одет только в охотничью одежду: короткую, доходящую лишь до бедер домотканую шерстяную тунику и поверх ярко-красный плащ. Готовясь в поездку, он принес из комнаты свой щит и меч. Увидев эти приготовления, сэр Оливер пожал плечами. В действительности он думал, что оружие не понадобится, но решил не возражать. Фрита, нагруженная одеялами и мешками, ожидала у двери. Хью бросил на нее взгляд и удивленно поднял брови. Он ничего не сказал. Но, когда седлали лошадей и мула для Фриты на конюшне, спросил Одрис:
— Зачем ты берешь служанку?
Одрис ответила:
— Для удобства и спокойствия дяди. Не обращай на нее внимания. Она предана мне, и, кроме того, она немая.
Хью с интересом посмотрел на Одрис. Казалось, он хотел что-то сказать ей, но промолчал и подумал: «Если так, тем лучше», — и понес щит и меч, чтобы закрепить их в седле. Больше Хью ничего не стал спрашивать. Так, молча, они проехали полпути, с восторгом наблюдая пробуждение природы. Окутанные туманом горы сверкали и переливались в ярких лучах утреннего солнца. Внезапно глубоко вздохнув, Хью сказал:
— Я люблю эту землю.
— Джернейв? — удивленно спросила Одрис. Хью обернулся и улыбнулся ей:
— Нет. Я имел в виду север. Южане говорят, она бедна и бесплодна. Знаю, что это так, но меня это не беспокоит. Это моя земля, и я рад жить на ней. Разве ты любишь только Джернейв?
— Я люблю горы и поля, — помедлив, ответила Одрис, впервые сначала подумав, прежде чем сказать. — Джернейв — единственное место, которое мне известно. Я не уверена, но думаю, мне безразлично, как называлось бы место, где я жила, Джернейв или еще как-то, лишь бы там были леса и высокие крутые скалы. И самое главное — возможность свободно бродить по ним. Я не такая, как мой дядя или Бруно. Для дяди Оливера Джернейв — это жизнь, вернее смысл его жизни, да и Бруно всей душой связан с Джернейвом.
— Да, это его родина, — угрюмо сказал Хью. — Ему не за что больше цепляться.
Одрис знала, что эти слова предназначались не только Бруно.
— А ты? — тихо, насколько позволял ее чистый голос, спросила она, желая, чтобы только он смог услышать ее сквозь топот копыт.
— У меня есть сэр Вальтер, который любит меня, а также приемный отец Тарстен.
Его ответ звучал твердо, но в нем Одрис почувствовала робость и неуверенность. Она раздумывала стоит ли продолжать начатый разговор, ведь можно причинить ему боль, но не продолжать нельзя было из опасения обидеть.
— Как ты попал под опеку к Тарстену? — спросила она и почувствовала, что, должно быть, он рассказывал эту историю уже много раз, и какой бы болью та ни была пронизана, она уже смягчалась от частых повторений.
Затронутая тема была не столь болезненной для Хью, как ожидала Одрис, потому что, в отличие от многих других подкидышей он знал: мать оставила его не по собственной воле. Бедная женщина находилась при смерти и вскоре умерла, но, как сказал ему Тарстен, она до последнего вздоха боролась за жизнь, за свое дитя. И Хью доверчиво поверил словам архиепископа.
— А разве нельзя было обнаружить и намека на то, кем была твоя мать из слов сестер, которые навещали ее? — спросила Одрис, когда он поведал ей свою историю.
Хью рассмеялся.
— По правде говоря, я был так занят другими делами, что ни разу не заглянул в пергамент, который дал мне Тарстен. Да и какая разница, кем была моя мать?
— Конечно, есть разница, — воскликнула Одрис. — Возможно живет где-нибудь старушка-мать, или брат, или сестра, которые любили ее и страдали, и плакали все эти годы, не зная, что с ней случилось. Бруно не живет рядом со мной и я об этом очень сожалею и постоянно боюсь, что не узнаю о его страданиях или даже смерти.
— О, Боже! — выдохнул Хью. — Я был эгоистом. Такая мысль не приходила мне в голову. Прости меня, Господи, за то, что впал в грех гордыни. Я думал, не стоит унижаться перед теми, кто ни разу не вспомнил обо мне и не послал хотя бы весточку, чтобы успокоить меня, рассказать о месте, где я родился. Хотя, возможно, они и не знали об этом, если моя мать скрывалась от позора…
— Почему позора? — строго спросила Одрис. — Возможно, есть много других причин, по которым женщина была вынуждена скрываться. Беззащитная, она могла так поступить, если у нее отняли замок или ее муж — бунтовщик. Как только у тебя появится возможность, ты должен тщательно изучить этот пергамент, а не думать…
— У меня он с собой, в сумке, — перебил Хью, улыбаясь ее горячности. — Я совсем забыл о нем. — Сказав это, он нахмурился и вздохнул. — Мне хотелось забыть о нем. Я боюсь обнаружить, что мой отец простолюдин.
— А разве ты не оставался бы самим собой? Ты говоришь такие же глупости, как и Бруно. — Одрис подъехала поближе к Хью и протянула ему руку. Когда он взял ее руку в свою, она слегка пожала ее. — На восточном склоне горы есть место, где солнце встает раньше, там трава будет почти сухая. Мы сможем переждать, когда рассеется туман и давай заглянем в твой пергамент!
— Если хочешь, — согласился Хью, в отчаянии от того, что ему не о чем было больше говорить. Он видел: Одрис полна сочувствия и у нее можно всегда найти поддержку. Однако, его не покидало чувство неловкости и, немного погодя он заговорил о другом. — А что мы будем делать, когда туман рассеется? Хотя нет, прежде чем ты ответишь на этот вопрос, скажи, как это ты ухитрилась упросить сэра Оливера, предложить мне стать твоим сопровождающим?
— Мне и не его пришлось упрашивать, — засмеялась Одрис. — Я только чуть-чуть намекнула, что вскоре ты ему будешь надоедать: у тебя ведь нет дел в замке, и, без сомнения, ты начнешь повсюду следовать за ним. А мой дядя не любит компании.
— Я бы этого не сказал. Особенно, когда он задавал мне столько вопросов во время еды, — отметил Хью.
— Вопрос вопросу рознь. Обычно их задают, чтобы поддержать беседу. Пустая болтовня о семье, погоде, прогнозах на хороший урожай утомляет его.
— Очень практично, — хихикнул Хью.
Затем он пристально посмотрел на Одрис. Ему вспомнилось, как молчалива была за столом ее тетя. Не удивительно, что Одрис обожала Бруно и с нетерпением ждала его. Ей, должно быть, так не хватало друга, с которым можно было поговорить. И это объясняло странности в ее поведении и то, что произошло накануне. Он знал: Одрис видела его физическое желание, но убежала, и не потому, что была невеждой или наивна, или не понимала, что такое «страсть». Для женщины ее возраста это просто невозможно, особенно, если кто-то со знанием рассказывает о кобылах и жеребцах. Он также не допускал мысли, будто Одрис испугалась, так как прочел на ее лице желание, когда она смотрела на его нагое тело.
Одрис — он, наконец, понял это, — сначала совершает поступки, а уже потом думает. И Хью решил молчать за ужином, не говоря ни слова о случившемся. Он твердо знал, что теперь будет вынужден думать за них обоих. Думать и тогда, когда эмоции захлестнут Одрис. В остальном она была очень разумна, и это подтверждалось ее умением вести хозяйственные дела, помогая дяде. Но она совсем беззащитна, и у нее никогда не было настоящих причин скрывать свою откровенность и чувства. Хью также знал, что произойдет, если он позволит себе произнести неосторожное слово или сделать жест, когда они по ее желанию прискачут на восточный склон и спешатся. Одрис может предложить себя так же открыто и безрассудно, не думая о том, что за этим последует, как это сделала бы молодая самка оленя. Хью не
