на базарах, просить подаяния на автобусных остановках, у кинотеатров, выставляя напоказ изувеченные руки и ноги. Можно было б, конечно, сказать полковнику «да» и потом сразу уехать куда-нибудь, где его никто не знает. А мог бы он и вовсе ни на кого не доносить. Или, если они будут требовать сведений, сказать, что на заводе, мол, нет неблагонадёжных и ни от кого не услышишь крамолы.
Ему показалось, будто кто-то нашёптывает ему на ухо эти слова. Нет, даже прислушиваться к этому голосу — предательство, подлость и обман! Он в ярости сплюнул на пол, и тут же острая боль пронзила все тело, он застонал. Если он и уедет куда-то, где прежде его никто в глаза не видел, его вина, его падение будут ещё очевиднее. Эти подонки зря людей не вербуют и денег на ветер не бросают. О нет, это не простодушные новички, которые не могут стребовать со своей жертвы то, что им надо. Нечего и надеяться внушить им, будто на заводе тишь да гладь. Это бесполезно. Уж кому-кому, а им-то известно, что повсюду, в любом месте, где соберутся хотя бы трое, пусть только для того, чтобы пропустить стаканчик или перекинуться в картишки, все равно что-то «такое» говорится. И если чуть-чуть отпустить поводья, слова эти зазвучат громче и внятнее. А там от слов недалеко и до дела. Вот почему они никому и никогда не дадут послабления.
Стоило Каве собраться с мыслями, ему становилось ясно, в какую ловушку он угодил. Точнее, он стоял перед капканом, а вокруг простиралась заросшая колючками пустыня с бездонными провалами, готовыми тотчас поглотить его. И если он не хочет очутиться в пропасти, надо идти прямиком по колючкам, решительно и смело. Лучше вынести любую боль, ведь выбор только один: дорога меж язвящих шипов или пропасть. Порой он пытался отвлечься от чёрных мыслей, думать о друзьях, о ребятах, ждавших его на заводе…
Шапур жил вместе с родителями. Семья была многодетной. Отец, старый рабочий, едва мог прокормить её, но Шапур почти всю свою получку тратил на себя. Он никак не мог привыкнуть к той жизни, которую вели другие рабочие, и одеваться как они. У него было два костюма — один будничный, другой выходной. Каждый день он выкуривал пачку сигарет, причём не таких, какие курили ребята в цеху, нет — он признавал только дорогой импортный табак. Он не желал отказывать себе ни в чем. Если обед дома был ему не по вкусу, он хмурился, недовольно ворчал и отправлялся в ресторан.
У него было много знакомых женщин — и вполне приличных, и дурного поведения. Но недавно он познакомился с девушкой, которая отличалась от всех остальных, как небо от земли. По крайней мере ему так казалось. Может быть, потому, что она сумела найти путь к его сердцу. Или потому что она в отличие от других не позволяла ему ничего лишнего. Во всяком случае, он считал её своей невестой и твёрдо решил на ней жениться. Дело стало только за жильём. Он все время думал о любимой. И вечерами перед сном, предаваясь мечтам о далёких путешествиях, о весёлой и лёгкой жизни, он то и дело возвращался мыслями к своей девушке. И с этими мыслями засыпал.
Но сегодня он думал о Каве, и размышления эти не давали ему покоя. Да, он поступил подло, он виноват в том, что Каве арестовали. Где сейчас Каве? Что с ним?
Завтра Шапур должен загладить свою вину. Да и ребятам без него не обойтись. Ведь завтра их опять могут запугать, и они снова потянутся друг за другом в цех. Надо кому-то выйти и сказать: «Баста! Работать не будем!» И они поддержат вожака, не пойдут к станкам. И человеком, который сделает это, будет он, Шапур. Больше некому!
А что потом? Опять хозяин позвонит по телефону. Снова явится полковник. И на этот раз увезут его. А ребята небось, как сегодня, оплошают и выйдут на работу. Какая тогда польза от того, что его арестуют? Может быть, потом отыщется новый вожак, и вся история повторится сначала. Но есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл? Нет, здесь явно что-то не так. В чем-то он ошибается. Но в чем? Додуматься он никак не мог.
Заснуть ему тоже не удалось. Он курил одну сигарету за другой и размышлял, пока не стало светать.
«Зачем,— думал он,— лезть на рожон? К чему, как говорится, здоровую голову обвязывать платком?..» Такой вывод он сделал для себя уже под утро, на исходе долгой бессонной ночи. Конечно, он понимал, что это самообман и, если трезво разобраться, он просто трусит. «Ну да,— говорил он себе,— я боюсь. Боюсь лишиться спокойной жизни, свободы, невесты… Кто мне докажет, что я не прав? Это ведь не пустяк!»
Всю жизнь он искал и наконец нашёл то, что наполнит смыслом его пустое, никчёмное существование. Для него весь мир заключался теперь в этой женщине. Утратить её значило потерять все. И каким же надо было обладать мужеством, чтобы пойти на такую жертву! В глубине души он понимал, что верна пословица, говорящая, что невелика заслуга принести дар гробнице имама случайно пролитое лампадное масло. Но был не в силах поступить иначе. А может, причиной всему был даже не страх? Душевная апатия, нежелание ломать привычный ход жизни. Он не хотел поступиться ничем: ни хорошим обедом, ни спокойным сном, ни даже одной-единственной сигаретой. Его бросало в дрожь при мысли о том, что ему грозит каталажка и голод или по меньшей мере тюремная баланда. Там не будет ни одеяла, ни матраца, и спать придётся на голом полу…
Когда на следующее утро Шапур пришёл на завод, все были уже в сборе. Он запаздывал и был не в духе, понимая, что обманывает ожидания товарищей и — это ли не подлость? — сводит на нет все их усилия. Но побороть себя, подойти к ним и сказать: «Я с вами!» — не мог.
Опустив голову, он прошмыгнул в цех. Рабочие молча наблюдали за ним.
— Трусливый подонок! — крикнул кто-то ему вслед.
— Да будет вам! — послышался голос с другой стороны.— Дело-то наше гиблое! У всех семьи, дети! Зря только лезем в петлю!
— Никто вас не держит! Катитесь на все четыре стороны! — резко бросил в ответ кто-то из молодых.
— Ну и пойдём! Вас не спросим!..
— Проклятье на ваши головы! подошёл инженер Хошният.
— Все бастуете?
— Пока не освободят Каве, мы работать не будем! Ладно уж, откажемся от столовой! Чудес ждать нечего!
— Черт побери! Опять нарываетесь на неприятности? Каве сам виноват. Нечего было упрямиться! А теперь мы с отцом уже ничем ему помочь не можем.
— О чем же вы думали, когда отдавали его в руки этого негодяя?
— Да мы-то тут при чем? Он сам себе вырыл яму… Ладно, я повидаюсь ещё раз с господином полковником, поговорю. Может, смогу что-нибудь сделать. А столовую для вас обязательно построим.
Хошният говорил непривычно мягко, но в словах его не чувствовалось искренности. Что-то тут было нечисто…
— Пошли, ребята, бесполезное это дело! — крикнули в толпе.— Станем артачиться — только навредим Каве.
Рабочие нехотя разбрелись по местам. Тяжёлым камнем оседала в их душах горечь поражения.
Каве объявился лишь через несколько месяцев. И увидел его только Акбар — он всегда уходил с завода последним: задерживался, чтобы помыться и привести себя в порядок. Рабочие считали это чудачеством и подшучивали над ним.
Сначала Акбар не узнал Каве, так тот похудел и осунулся. А узнав, настолько испугался, что смог лишь воскликнуть: «Каве!» И тотчас обнял его мозолистыми ручищами и поцеловал.
Акбар, хоть и был молод, в жизни всякого насмотрелся, и разжалобить его было не так-то просто. Но, глядя на Каве, он едва сдержал слезы. Куда подевался прежний Каве, давний его приятель?! Лицо все в пунцово-красных рубцах, словно его сперва искромсали ножом, а после зашили кое-как. Двигается с трудом, точно тяжелобольной.
— Ну как ты? Что делаешь? Когда тебя выпустили?
— Да недавно. Пока вот нигде не работаю,— отвечал Каве.
