чистой, звонкой трелью и, распустив крылья, взвился к далекому небу. Филипп мечтательно следил за ним. Был ли это Певец? Он не знал наверно, но как бы он хотел полететь за ним в эту бесконечную, спокойную голубую высь.
Как свежо в саду! Сколько роз! Какое чудное благоухание! Что за нежные тени между виноградными листьями! Ему казалось, что перед ним ворота рая. Если б только открыли ворота, позволили ему войти и лечь в тени, под его любимым деревом! Там было тихо, он все видел. Он видел, как по красивым верандам ходили люди, а в аллее роз высокий смуглый господин ходил взад и вперед. Он держал перед собой книгу, но чаще смотрел на небо, как будто там скрывались его сокровища.
Следя за гуляющим господином, Филипп вдруг увидел на веранде белую фигуру. Была эта девочка или ангел — он не мог сказать. За ней показалась высокая негритянка и протянула девочке букет белых цветов, перевязанный длинной белой лентой, и маленькую белую книжечку, которую девочка взяла с забавным важным видом; затем грациозной, степенной походкой она тихо спустилась в сад, в сопровождении высокой женщины и серьезной старой собаки.
У входа в аллею роз господин встретил девочку и, приподняв облако газа с ее лица, серьезно и нежно поцеловал ее, и маленькая процессия двинулась дальше.
Девочка осторожно ступала в беленьких башмачках, отцепляя кружева платья от кустов роз, словно желавших приласкать ее.
Снилось ли это ему? Но под вуалью было лицо Деи; это была ее нежная, грустная улыбка, которую он разглядел сквозь вуаль, ее тихий нежный голосок слышал он. А женщина возле нее была Селина — да, Селина. А собака? О, это был Гомо! И они были уже у ворот, у самых ворот, — если б он протянул руку, он коснулся бы их! Он услыхал звон ключа в замке, скрип старых ворот, тихо раскрывшихся, — и голосом, который мог достигнуть самого неба, он закричал:
— Деа! Селина! — И тихо склонился вперед на сильные руки, протянутые ему навстречу.
Далеко, далеко слышался нежный голос:
— Это Филипп! Да, это Филипп!
И он почувствовал, как его обхватили чьи-то руки и понесли далеко, далеко, — он не знал куда. Он пребывал в блаженном покое, слыша, как сквозь сон, шелест листьев и отдаленное пение птиц.
Глава 35
Постель из роз
Когда Деа, отправляясь к первому причастию, увидела изнуренную, оборванную фигурку у ворот, она не узнала в ней своего прежнего веселого маленького друга.
Эта встреча была не та, какую рисовала себе Деа. Но и такой он был не менее желанным гостем, а то, что он был болен и нуждался в ее помощи, делало Филиппа еще дороже.
Когда ее дядя, после тщетных попыток уговорить брата переселиться во Францию, начал перестраивать поместье Детрава, Деа упросила его, чтобы домик и комната Филиппа остались в прежнем виде. Ей хотелось, чтобы по возвращении он застал все таким, как оставил. И тогда Селина после своей потери — она верила, что Лилибель утонул в реке, — решила расстаться со своей стойкой и поселиться у Деи экономкой. Она и Деа находили удовольствие готовить комнату к приезду мальчика, которого обе так горячо любили. Поэтому Филипп, очнувшись от обморока, увидел себя на своей белой кровати, над ним ласково склонилась Селина, с мокрым от слез лицом, а Деа молча гладила его худые загорелые руки.
Несколько мгновений Филипп молчал, со счастливой улыбкой глядя на них. Затем он спросил, вернулся ли Лилибель.
При этом имени Селина с рыданием отвернула от него лицо.
— О, мистер Филипп, вы не знаете, видно, что моего бедного Лилибеля нет на свете уже целый год, что он утонул в реке!
— Нет, он не утонул, Селина! — воскликнул Филипп, стараясь приподняться и преодолеть свою слабость.
И он слабым, но счастливым голосом рассказал Селине о возвращении Лилибеля из Нью-Йорка, а Деа и Селина слушали его с возгласами изумления и радости.
— И подумайте только, — говорила Селина, плача и смеясь одновременно. — Я носила глубокий траур по этому мальчику больше года, и теперь надо его снять, а мое платье еще совсем новое!
Пока Филипп рассказывал о своих приключениях, у дверей послышался шорох, и вошел Лилибель.
— Как же ты отыскал меня? — спрашивала Селина, придя в себя.
— Двоюродная сестра в деревне сказала мне, где вы, а когда я не нашел мастера Филиппа на ступеньках церкви, я пошел прямо сюда. Видишь, Ма, я не умер и обещаю вести себя хорошо. Я помогу тебе ухаживать за мастером Филиппом, потому что он очень болен, и… и… я больше не стану удирать, я не люблю ездить на пароходе, да и не люблю ходить пешком.
Лилибеля оставили в доме Детрава. Деа смотрела на него, как на героя, когда узнала о его преданности Филиппу во время долгого и тяжелого путешествия.
После того, как Филиппа искупали и одели в чистое белье, взятое из старых вещей, которые Селина хранила, как сокровище, — его уложили опять в постель, и мистер Детрава привел доктора — того самого, который сообщил Филиппу о смерти Туанетты.
— Он серьезно болен — очень слаб но если мы одолеем жар, то хороший уход и усиленное питание поставят его на ноги, — говорил доктор, покидая комнату с мистером Детрава.
Филипп лежал, блаженно улыбаясь: он достиг дели своего путешествия, он отыскал Дею и Селину, и было так хорошо лежать на своей постели, в безопасности и спокойствии! Через минуту он уснул, а когда проснулся, то увидел Дею и Селину, сидевших у его кровати, а «детей» — в клетке на маленьком столике у окна, весело прыгавших и игравших.
Какая славная, чудная — его старая комната! Как нежны и успокоительны звуки, врывающиеся в открытое окно: пение птиц и шелест листьев. Никогда еще странник не находил в конце своего путешествия такой тихой пристани, усыпанной розами! Селина ухаживала за ним, как за больным ребенком, а Деа возбуждала его аппетит свежими фруктами и вкусными лимонадами, и даже художник оставлял свою комнату, чтобы навестить больного мальчика.
Отец Деи был так же нелюдим и такой же мечтатель, как прежде, но он помнил доброту Филиппа к его девочке в дни их страданий и нужды и хотел всячески выказать свою благодарность: он приносил ему свои хорошенькие статуэтки, он продолжал лепить, хотя уже не продавал свои произведения, и они наполняли все его комнаты. Филипп всему радовался и всем интересовался только из присущей ему деликатности, но редко приходил он в восторг, редко проявлял прежний пыл при виде того, что ему нравилось. Большей частью он спал и только жаловался на слабость; иногда он смеялся чему-нибудь, но исчезли в его смехе прежние заразительно веселые нотки. Иногда он говорил о своем будущем, о том времени, когда выздоровеет, о том, что будет делать и куда поедет, но относился к этому довольно спокойно. Часто у него поднимался жар, и тогда он беспрерывно говорил о своем путешествии и приключениях, а Деа и Селина слушали его со слезами и с болью в сердце. Если бы он не уехал с этими богачами на север, он был бы здоров и счастлив — он был бы прежним веселым Филиппом Туанетты, а не этой слабой, измученной тенью, которая лежала перед ними.
Однажды, когда Филипп дремал, его разбудила слеза, упавшая на его лицо. Открыв глаза, он увидел отца Жозефа, наклонившегося над ним. В одно мгновение слабые ручки Филиппа обвились вокруг шеи священника, и он зарыдал на его груди.
— Дитя мое! Дитя мое! — мог только произнести отец Жозеф, гладя худую щечку и шелковистые волосы мальчика.
Оправившись от волнения, Филипп с грустью проговорил:
— Мне так жаль, отец Жозеф, но я не мог ничего поделать, — крошка Снежинка замерзла в горах! Я
