десяток грузовиков.
Заслон, сотни полторы фрицев, оставшись без транспорта, заняли круговую оборону. Завязался уличный бой. На помощь окруженным бросили танки, пять или шесть штук. Подоспевшая артиллерия отогнала их, а тяжелый Т-4, обвешанный листами брони, остался гореть посреди дороги. Пехота теснила немцев, сжимая кольцо окружения. Теперь жгли постройки наши огнеметчики, выкуривая фрицев из укрепленных подвалов.
Ближний бой — жестокая и страшная штука. В одном месте на улицу выскакивали один за другим попавшие под огнемет немцы, кувыркались, срывали куртки, пытаясь сбить пламя. На другой улице из большого каменного дома вышли несколько солдат с белой тряпкой. По ним ударили свои же камрады (возможно, эсэсовцы), наши добавили. Все они остались лежать кучкой на деревенской улице.
Уже рассвело, ветер гнал густой дым. Искры многочисленных пожаров поднимали вверх прошлогоднюю листву, которая вспыхивала и падала горячими хлопьями. Эсэсовцы в серых полевых мундирах выделялись лишь молниями на правой петлице. Я сумел снять одного, который стрелял из автомата, высунувшись по пояс из выбитого окна на втором этаже. Ничего не скажешь, смелый оказался фриц. Я попал ему в грудь, и он исчез в проеме.
Огнеметчики пытались поджечь дом, но их близко не подпускали. Сержант с массивным двойным баллоном на плече и огнеметом, похожим на укороченную винтовку с толстым стволом, крикнул на ходу:
— Прикрой, снайпер!
Он сумел подойти ближе, выпустил заряд шипящего огня и тут же получил пулю в баллон. Горючая смесь не взорвалась, но огонь побежал по брезентовой куртке. Сержант, опытный вояка, сбросил со спины баллоны и сумел отбежать. Куртку помогли сорвать бойцы.
— Пушку надо! — кричали несколько голосов.
— Их с налету не возьмешь.
Я так и не узнал, прикатили пушку или нет. Выцеливал одно из окон, когда винтовка словно взорвалась в руках. Удар получил настолько сильный, что свалился, где стоял. Сумел подняться и, прижимая оружие левой рукой, попятился под защиту разрушенного амбара. Я не понимал, что со мной. По груди и животу текла кровь. Появилась знакомая санитарка, выдернула трехлинейку:
— Отвоевался. И винтовку твою разбили.
— Совсем? — спросил я.
Санитарка не поняла, о чем я спрашиваю. Чего железяку жалеть, когда пуля угодила в грудь, и неизвестно, как все закончится. Она поспешила успокоить.
— Не бойся, жить будешь, но ключица перебита. И пуля где-то под ней застряла.
Быстро и ловко разрезав гимнастерку, нательную рубашку, она сделала перевязку. Правую руку примотала к груди. Вместе с несколькими ранеными повезли куда-то на бричках. Сильно трясло. При каждом толчке боль в груди пронизывала все тело. Я испугался, что потеряю сознание и умру.
— Стой! — крикнул ездовому. — Пойду пешком.
Так и брел до полкового медицинского пункта, держась за бричку. Лежа в очереди на обработку раны, ощупал винтовку. Приклад расщепило, а в металлической накладке виднелась дырка. Я сдал винтовку санитару.
— Осторожно, прицел не разбей.
— Какой еще прицел! Ты о себе думай.
К вечеру доставили в санбат, где сделали операцию. Как оказалось, автоматная пуля, пройдя сквозь приклад и пробив железную накладку, потеряла убойную силу и застряла в легком. Если бы засадили из винтовки, то пробили бы грудь насквозь. Врезавшаяся в тело накладка сломала ключицу, треснула грудная кость. Рана оказалась тяжелой. Не спадала температура, и, что хуже всего, когда кашлял, вылетали красные брызги слюны.
— Э, сынок, тебя в госпиталь надо отправлять, — принял решение хирург. — Рентген делать, легкие лечить.
В санбате встретил своего бывшего сослуживца по учебно-запасному полку, сержанта Гребнева. Он получил несколько осколочных ранений, но держался бодро. Я же чувствовал себя все хуже, не лезла еда, с трудом поднимался с койки, хотя стояла отличная весенняя погода. Учебно-запасной полк остался где-то далеко в прошлом, забылись дрязги и несправедливость, с которыми я столкнулся там. Зато Гребнев не забыл, с чьей помощью он лишился теплого места в тылу и оказался на передовой.
Я сидел на траве, привалившись спиной к дереву. Немного в стороне, на лавочках, курили и смеялись легко раненные. Мне курить строго запретили. Я не хотел дразнить себя запахом махорки, да и не усидел бы на скамейке. Рядом опустился на траву Гребнев и сказал:
— Все же Бог есть. Наказал он тебя. Не смог в учебном полку прижиться и нас с Фельдманом выпихнул. Борьку убили, но и ты не жилец. Вон, желтый весь сделался, одни мослы торчат.
— Какого Борьку?
— Фельдмана, — он пристально вгляделся в мое лицо и злорадно повторил: — Точно, не жилец. И глаза в разные стороны.
Я почувствовал дым от цигарки, закашлялся.
— Убери самокрутку.
— Теперь хоть убирай — не убирай, конец один.
— Пошел к черту.
Через несколько дней меня отправили на санитарном эшелоне куда-то в тыл. В дороге, 11 мая 1943 года встретил свое двадцатилетие. И там чуть не закончилась жизнь. Сделалось плохо, дважды терял сознание. Как сквозь туман запомнилась суета вокруг моей полки, медсестры делали уколы, чем-то поили. Немного отошел. Выгрузили в Саратове, где я снова оказался в госпитале. Теперь в палате с легочными ранеными.
Госпиталь размещался недалеко от Волги в двухэтажном здании школы, наша палата — на втором этаже. В бывшей классной комнате впритык стояли два десятка кроватей, где кашляли, стонали и ворочались раненные в грудь или спину бойцы. Чем меня лечили, помню смутно. Осталось в памяти единственное желание побыстрее выбраться отсюда. Даже молодые ребята, получившие повреждения легких, лежали желтые, костлявые, словно мертвецы.
— Как самочувствие? — спросил врач.
— Плохо здесь, — я с трудом ворочал языком. — Переведите…
— Почему ничего не ешь?
— Не хочется.
— Если жить хочешь, то ешь. Может, чего особенного хочешь?
Трудно представить подобное внимание в современной больнице. Но так было, хоть и не во всех госпиталях. Война соткана из противоречий. Еще в моде оставались лобовые атаки, где не считали убитых. Вернее, считали, но за большие потери, насколько я знал, никого из командиров не наказывали. И воровали, несмотря на жесткие законы. А в этом госпитале спрашивали у какого-то сержанта, что именно он хочет поесть.
— Пельмешков бы…
— Я бы тоже не отказался, — сказал один из раненых.
Действительно, тем, кто просил, принесли по миске пельменей с бульоном. И я съел вкусное блюдо. Вспомнились домашние пельмени, которые обычно лепила мама с сестрами, а я крутил на старой мясорубке фарш. Неужели и правда умру, как предсказывал обозленный на меня Гребнев? Саратов находился всего в двухстах пятидесяти километрах от Сызрани, моего родного города. Полдня на поезде (довоенном). Надо написать маме, возможно, она приедет.
Мысли о семье, о том, что я могу не дождаться матери, эта миска пельменей изменили мой настрой. Раньше не верил врачам, когда они говорили, что умирают в первую очередь те, кто не хочет жить. Теперь поверил. Поднялся с койки с намерением спуститься вниз и свалился у входа в палату. Меня перетащили на койку. От падения треснула еще не сросшаяся ключица. Срезали и заново наложили гипсовый панцирь на плечо. Через пару дней снова повторил попытку и дошел до лестницы. Я силком впихивал в себя кашу, суп
