освободительную борьбу трудящихся, польское правительство применило чудовищные репрессии, известные под названием «пацификации» (умиротворения). Правительственные отряды, вооруженные зачастую орудиями и броневиками, сжигали посевы и целые селения, проводили массовые истязания крестьян.
«Что происходит в их душе? Насколько она преисполнена решимости и гнева? И насколько устойчиво и революционно такое бунтарство?» — эти вопросы мучали Галана. Он обдумывал новый рассказ — «Казнь». И уже первые выведенные им на бумаге строки исключали возможность предположений, когда и где происходит действие. «По всей стране скрипят виселицы». Одна эта фраза объясняла мотивы, заставившие Галана взяться за перо.
А кто такой главный герой рассказа Гнат Орестюк? Революционер? Нет! Где там!.. Он же еще верит в защиту официального правосудия. Галан видел таких Гнатов в зале луцкого суда. Растерянных, угрюмых. С безысходной тоской в глазах. Это они, такие, как Гнат Орестюк, потеряв в конце концов надежду найти справедливость и прокормиться на родине, уезжают за океан искать свое счастье. Только вряд ли найдут. Там, за океаном, свои кулаки. Только, может быть, называются они иначе. Но эмиграция принимала массовые размеры. А что было делать? К 1929 году около миллиона сельских рабочих или нищенствовали, или батрачили у помещиков и кулаков за ничтожную плату. И снова бунтовали. И снова шли под пули, на виселицу.
В мучительных раздумьях складывался у Галана сюжет и прояснялся нравственный конфликт рассказа «Казнь». Теперь он уже зримо видел и чувствовал своего героя.
Начало повествования — перерождение героя.
Крестьянин Гнат Орестюк вместе с девятью товарищами участвовал в покушении на кулака Миколайчика — человека, у которого полсела в долгах, который разорял крестьян и многих односельчан посадил в тюрьму своими доносами. Помещик из соседнего села платил ему за поставку на панские поля штрейкбрехеров. Покушение не удалось, и Гнат Орестюк со своей шестилетней дочкой Гапкой на руках пытается перейти границу, уйти на Советскую Украину. Но боязнь поставить дочь под пули польских пограничников заставила его вернуться, и вот он перед военным трибуналом, который обвиняет его в «террористической деятельности и шпионаже» в пользу Советского Союза.
Устами прокурора, обвинителя, говорит весь класс угнетателей. Он приговорил Орестюка к смертной казни через повешение. Буржуазные судьи вынесли суровый приговор, потому что видели в Гнате не нарушителя границы, не «шпиона и диверсанта», а завтрашнего вожака крестьянского восстания, своего завтрашнего судью. Они решили убить Гната, зарыть его «глубоко в землю, чтобы… не поднялся Гнат Орестюк, не встал и не пошел бы мстить за свою мужицкую обиду».
Рассказ писался с какой-то отрешенной яростью. Словно Галан сам сидел с Гнатом на скамье подсудимых. Словно в его собственной душе остались от надежды одни пепелища. Но разве такое у одного Галана? А у сотен и тысяч других? На одном Владимиро-Волынском процессе суд приговорил сто пятьдесят одного коммуниста к тюремному заключению в общей сложности на тысячу лет. Галан писал, словно медленно шел по размытым нудными дождями дорогам, по обочинам которых ветер раскачивал трупы казненных.
Галан видел, что творится в душе таких, как Гнат. Он знал, как закончит повествование, в чем будет его взрывчатая сила.
Суд, помещики, миколайчики слились для Гната в одно целое — в строй, который был виновником «серой, нерадостной мужицкой жизни».
А когда Гнат открывает в себе «целое море ненависти», он перестает быть покорным. Он понимает, что его судят не за попытку перейти границу, а за то, что Гнат может подняться и пойти «мстить за свою мужицкую обиду». Гнат прозревает.
«Но разобщенные удары — многое ли они дадут? Нужен кулак, а мы были растопыренными пальцами». Так думал не один Галан, но и многие, близкие ему по литературе друзья.
…Ярослав Галан создавал один за другим страстные, наполненные чувством социального протеста рассказы и следил за литературными происками своих врагов — националистических графоманов, окопавшихся в издательстве «Червона калина». Один из этих графоманов, некий Веринский, опубликовал в альманахе, вышедшем в издательстве «Червона калина», которое, по меткому определению Галана, задыхалось «от классовой ненависти к трудящимся», воспоминания «Над Ценивкой». У речки Ценивки в 1917 году под влиянием агитации большевиков произошло братание русских солдат с войсками украинских «сичевых стрельцов». Украинские националисты, верно служа австро-венгерским оккупантам Западной Украины, в доказательство своей верности Габсбургской монархии, создали в первую мировую войну так называемые стрелецкие части (УСС), сражавшиеся на стороне австрийской армии против русских войск, а после Великой Октябрьской социалистической революции — против Советской республики на стороне Антанты. Части УСС, разоблачает Веринского Галан в своем рассказе «Неизвестный Петро», состояли преимущественно из сынков украинской буржуазии и кулачества. Но в них входили и обманутые националистической пропагандой крестьяне-середняки и даже бедняки. И когда в России грянула революция, рядовой армии большевиков, неизвестный солдат Петро встал, не боясь смерти, на бруствер окопа и сказал людям, стоящим во вражеских траншеях: «Товарищи стрельцы! Мы больше не будем стрелять в вас — у нас рево-лю-ция! И царя у нас уже нету, и господ, товарищи, не будет… Да здравствует, товарищи стрельцы, революция!..»
Слово Петра, как и слово коммунистов в Ростове, сделало свое дело. Позднее Галан напишет статью «Рыцари черной руки», прямо перекликающуюся с рассказом «Неизвестный Петро». Здесь он расскажет о «коллегах» пана Веринского по несчастью. Основываясь на воспоминаниях самих националистов, Галан показывает, что им пришлось пережить у Ценивки действительно неприятные минуты. Галан приводит высказывание сотника Раевского, который в ужасе пишет, что ему, Раевскому, «пришлось воевать против врагов родины и своих и чужих». «Какая это трагедия!» Сотник Решетило-Ми-цек «трагедию Раевского» называет просто «катастрофой», так как «не было дня, чтобы с позиций не убежало 15–20 стрельцов…». Идеи Петро претворялись в жизнь. А это было «катастрофой» для веринских и иже с ними, крахом националистической пропаганды. Напрасно пан Раевский называет стрельцов «запроданцами» большевиков. «Важно то, — с иронией замечает Галан в статье, — что „запроданцы“ так долго били желтоблакитных рыцарей, пока они не нашли своего успокоения „в объятиях верных западных союзников“.
Офицеры-старшины, представители украинской буржуазии и кулачества, возненавидели Петро. Предательски, из засады они убивают его.
За что? В публицистической концовке рассказа Галан пишет: „Дело не в Петре. Петров тогда было много, немало их и теперь. И то, что они подымаются во весь рост, мутит разум кикалей и воютицких (националистов. — В.Б., А.Е.). Они день и ночь наводят на Петров пушки и пулеметы и будут убивать Петров, пока имеют возможность ходить среди нас живые, здоровые, надутые.
Петро говорил, Петро пел о революции…“»
На Западной Украине группе молодых пролетарских писателей, сделавших в своем творчестве шаг вперед по сравнению с литераторами «старшего» поколения — О. Кобылянской, В. Стефаником, Л. Мартовичем, — противостоял лагерь реакционной литературы, сплотившихся вокруг «Вестника» Д. Донцова фашистско-националистических литераторов, писателей «католического направления», сторонников «чистого искусства» из «Молодой музы», «Листопада» и других группировок декадентов. Орган партии украинской буржуазии УНДО газета «Дило» задавала тон этому антисоветскому хору. «Главным органом ливрей с Апортфелями является „Дило“, разумеется, — писал Галан. — Оно одно одиноко занимает „первое место“, и за ним… „Новый час“, „Неделя“ и „Громадський голос“. Сменяются в „Диле“ портфели, не сменяются никогда ливреи».
Далеко не случайно, что местом для своей штаб-квартиры Донцов на долгие годы избрал именно Львов. Старый, матерый предатель украинского народа, разоблаченный еще В. И. Лениным, чувствовал себя как рыба в воде в этом городе, в то время почти лишенном промышленности, в окружении украинских буржуа, где, по словам Александра Гаврилюка: «…всюду, начиная с „Дела“, распространяясь вширь и вглубь, реакция вовсю смердела, как разлагающийся труп. Как будто спор вели злодеи: кто всех постыдней и подлее».
В этом живописном, на первый взгляд тихом провинциальном городе свили себе шпионские гнезда десятки иностранных агентур, действовавших против Советского Союза. До осени 1939 года во Львове было
