увидятся больше с Артуром, терзали его, и потому последнее напутствие прозвучало, как прощание с умирающим.
Тюремщик отворил дверь.
Артур помедлил у порога и смущенно взглянул на Кюсси. Казалось, какое-то новое подозрение закралось в его душу. Но тут же сделал нетерпеливый жест рукой, как бы отметая сомнения, и решительно шагнул к двери.
Но едва он переступил порог, как вдруг остановился с криком: «Здесь мой дядя!». Он было ринулся назад, но тюремщик загородил ему дорогу и, не дожидаясь, пока де Кюсси опомнится и нырнет на помощь принцу, запер дверь и задвинул засовы.
– Ну что, молодой бунтарь, – услышал Кюсси голос короля Иоанна, станешь ли теперь так храбриться, как несколько часов назад? Удались, – сказал он, обращаясь теперь к тюремщику. И едва шаги охранника стихли в конце коридора, как он вновь разразился громом проклятий и ругательств адрес Артура. Такое поведение могло преследовать лишь единственную цель, о которой легко было догадаться.
Подобно льву в клетке, метался Кюсси по комнате, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, чем можно было бы выломать дверь, но так и не нашел ничего подходящего. Дверь была двойная, железная, и даже силы Геркулеса не хватило бы, чтобы сорвать ее с петель. Исполненный ужаса и негодования, прислушивался он к происходящему в галерее. Нисколько не сомневаясь в кровавых намерениях монарха и будучи не в состоянии предупредить преступление, которое предвидел, рыцарь крикнул изо всех сил:
– Иоанн Анжуйский, тиран кровожадный, остерегайся исполнить свой подлый замысел! Не обольщайся, что тебе удастся скрыть от людей свое преступление. Я узнал твой голос, трусливый убийца, и, если хотя бы волос упадет с головы принца, я всему миру поведаю о твоих злодеяниях. Клянусь, что публично объявлю о твоем позоре, и тогда даже самые преданные из баронов не подадут тебе руки!
Но шум борьбы заглушил его слова, и эта пламенная речь прозвучала впустую. Снаружи происходило что-то страшное: казалось, принц отчаянно сопротивляется, пытаясь освободиться из цепких лап своего мучителя, но эти попытки, как видно, не увенчались успехом. Через минуту Кюсси услышал голос Артура, который молил о пощаде, но ни мольбы, ни слезы не тронули сердца жестокого негодяя. Вдруг галерея огласилась ужасным криком, за которым последовало падение и несколько громких стонов. Затем кто-то быстро сбежал по лестнице. Какое-то время был слышен говор нескольких голосов, потом плеск весел лодки, удалявшейся от башни, и наконец все стихло.
ГЛАВА VI
Филипп Французский не находил себе места от беспокойства. Казалось, все несчастья, какие только могли быть на свете, свалились вдруг на его голову. С разных концов королевства поступали тревожные вести о мятежах, готовых вспыхнуть в любую минуту. Коварство баронов тоже не вызывало сомнений: воспользовавшись проклятием папы, освобождавшим их от присяги законному государю, они спешили вооружить отряды, цель которых была очевидна. И в это тревожное время пришло печальное известие о гибели Артура и о готовности Иоанна Английского развязать войну.
Видя все это, Агнесса Мераннийская не могла оставаться дольше возле Филиппа. Пожертвовав собственным благополучием и своими чувствами ради спасения любимого ею супруга, она покинула роскошный дворец и поселилась в замке, который находился в нескольких милях от Парижа. Понимая разумность такого поступка, Филипп не воспротивился ее решению и дал свое молчаливое согласие. С горечью в сердце и жаждой мщения в груди он старательно изображал покорность: скрыв до поры до времени свои истинные чувства и делая вид, что полностью подчинился папе, он лелеял тайную мысль, что, расправившись со своими врагами, вновь обретет независимость.
Трудно словами выразить то оживление, которое охватило все королевство, когда первый удар колокола возвестил, что проклятие снято и Франция вновь заняла свое место среди христианских государств. Сердца людей были открыты друг другу, и глаза светились радостью и надеждой. И города, и селения дышали покоем и счастьем, и казалось, будто спасение впервые сошло на землю. Можно с уверенностью сказать, что во всем королевстве было лишь два человека, которых не радовал колокольный звон. Едва заслышав его, Агнесса Мераннийская бросилась на колени и оросила своими слезами камни. Филипп-Август, до боли сжав голову ладонями, в бешенстве метался по комнате. Звон этот был невыносим для его ушей. «Они радуются моему несчастью, – говорил он сам с собой, – и этот веселый звон празднует мое поражение. Но их торжество преждевременно: каждый удар колокола – всего лишь новое звено в цепи, соединившей нас теперь, но которой я непременно воспользуюсь для своего мщения. И пусть остерегаются они сами! Этот радостный звон станет погребальным для многих бунтовщиков, и мне безразлично, кто это будет – барон или рыцарь!»
– Эй, кто там? – окликнул он, заслышав чьи-то шаги.
В комнату вошел паж.
– Рад тебя видеть, Жильберт! Подойди ближе, – милостиво пригласил монарх. – Ты благородного происхождения и, несомненно, честен и скромен. Я полагаю, ты хорошо усвоил обязанности пажа и знаешь, что примерный слуга никому не откроет тайн своего господина, а иначе он опозорит себя. Так вот, если ты будешь скромен и молчалив, эта рука возведет тебя когда-нибудь в степень рыцаря, но если злоупотребишь моим доверием, то эта же рука обрубит тебе уши, и ты станешь работать в поле, словно презренный раб. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду?.. А теперь ступай в оружейную залу и принеси мне все снаряжение, которое найдешь возле третьего окна слева от двери. Иди и исполни, что тебе приказано.
Гордый тем, что король поручил ему дело, считавшееся обязанностью первых оруженосцев, паж со всех ног бросился в оружейную комнату и мигом вернулся с кольчугой и шлемом. Ему пришлось сделать еще два захода прежде, чем он принес все, что требовал Филипп. Это были стальные доспехи, самые примитивные и ничем не украшенные, подобные тем, какие носили рыцари в первых крестовых походах, когда всякое украшение считалось излишним.
С помощью одного только пажа, руки которого дрожали от радостного волнения при мысли, что он впервые удостоился такой чести, Филипп облачился в доспехи. Не желая быть узнанным, он выбрал шлем с неподвижным забралом, который, имея лишь небольшое отверстие в виде креста, чтобы можно было дышать и видеть, совершенно скрывал черты его лица. Затем написал на куске пергамента: «Король желает остаться один!» и, передав эту записку пажу, приказал ему сходить в конюшню за лошадью и привести ее к подъемному мосту. Филипп выждал несколько минут, чтобы дать пажу время выполнить поручение, а потом спустился по лестнице, самой уединенной во дворце.
Проходя двором, он встретил нескольких солдат и оруженосцев, которые не обратили внимания на человека, одетого простым рыцарем; и нахмурился, – такова уж сила привычки – когда не заметил знаков почтения, к которым он так привык.
В назначенном месте Жильберт уже поджидал его. Филипп приложил палец к губам, напоминая пажу о скромности, и, оседлав лошадь, поскакал галопом.
