— Кажется, ты слишком легкомысленно относишься к судьбе своей самой высокопоставленной пациентки.
— Легкомысленно?! — Фритила бросился ко мне и ткнул своим костистым указательным пальцем мне в нос. — Ты, наглый щенок! Да будет тебе известно, что в свое время я помогал Амаламене появиться на свет, а ребенка ласковей и жизнерадостней никогда не рождалось. Все остальные младенцы, когда их берут в руки и шлепают, делают свой первый в жизни вдох, плача. Но Амаламена? Она сделала его, смеясь!
В то время как старик бранил меня, он заливался слезами.
— Вот почему я говорю ей теперь: постарайся снова смеяться, дитя, постарайся обрести вещи, которые заставят тебя смеяться. И знаешь, почему я все время проклинаю когда-то избранное мной дело? Да потому, что я могу предвидеть смерть, могу предсказать все ее ужасные детали и так мало могу сделать, чтобы предотвратить ее. — Старик вытер глаза рукавом и сказал себе: — Юность проходит… красота увядает… совершенство умирает… — Затем он снова сердито забрюзжал на меня: — И я проклинаю всех самодовольных глупцов вроде тебя, которые насмехаются над врачом, потому что он всего лишь человек, а не бог!
— Успокойся, лекарь Фритила, — сказал я, пристыженный, сам чуть не плача. — Я разрешу принцессе поехать со мной, как она того желает, и обещаю хорошо заботиться о ней. Поверь, я приложу все силы — даже продолжу изображать из себя глупца, — чтобы стать ей веселым попутчиком, вызывать у принцессы смех, способствовать тому, чтобы путешествие доставило ей удовольствие. И позволь мне взять лекарство из мандрагоры. Если я окажусь рядом с Амаламеной, когда наступит конец, я сделаю все, что смогу, чтобы облегчить его.
Когда я вновь присоединился к Костуле, до вечера было еще далеко, поэтому я попросил его сопроводить меня еще в несколько других мест. Сначала мы направились на причал, под навес, где я оставил свои пожитки. Я достал три вещи, чтобы нести их самому, а управляющий заставил носильщиков погрузить остальные на ручки его носилок. После этого он сопроводил меня к мастерской gulthsmitha, или золотых дел мастера, и представил меня ему. Я отдал ювелиру одну из вещиц, которые принес, и спросил, не может ли он как-нибудь увеличить ее, нарастив при помощи золота, сделать слегка привлекательней, чтобы ее можно было преподнести в подарок.
Он сказал:
— Меня никогда раньше не просили о таком, сайон Торн. Я тщательно продумаю рисунок. И разумеется, все будет готово до твоего отъезда из города.
Затем я спросил Костулу, какая улица ведет через холм в военный лагерь, расположенный по ту его сторону, и, отправив управляющего вместе с носильщиками и моими вещами во дворец, двинулся дальше один. Часовых в лагере, наверное, предупредили о моем приходе, ибо они не спрашивали, кто я такой, и не выказали никакого удивления при виде того, что столь неподходящий молодой человек был королевским маршалом. Они с готовностью исполнили мой приказ отправить посыльного за optio Дайлой. А он, едва пришел, тут же предупредил мою следующую просьбу:
— Я уже приказал нашему fillsmitha отложить всю другую работу, сайон Торн, чтобы снять мерки для твоих доспехов. А наш hairusmitha уже начал ковать тебе новый меч.
Итак, optio повел меня к мастерской оружейника, и я отдал этому человеку еще одну вещь, которую принес с собой: шлем, изготовленный для меня в Сингидуне, и попросил украсить его в соответствии с моим званием. Оружейник заверил меня, что сделает это и добавит такие же украшения на мои доспехи, после того как снимет с меня мерки.
— Пожалуйста, постарайся еще, custos, — шутливо наказывал я ему, — чтобы во всеоружии я не выглядел как маленькая букашка.
Вид у fillsmitha был озадаченный, но Дайла принялся шаркать ногами и хихикать над моей шуткой.
После этого он проводил меня к кузнице, где ковали мечи. Там я удостоился чести, которую оказывали даже не всем воинам-остроготам, — посмотреть, как изготавливают прославленные лезвия мечей со «змеиным» узором. Разумеется, hairusmitha уже делал мой клинок, но он с огромным воодушевлением объяснил мне, как протекает весь процесс. Или почти весь.
Кузнец, сказал он, начинает работу с того, что раскаляет докрасна восемь тонких полос железа, положив их в древесные угли, и держит до тех пор, пока поверхность железа не вберет в себя достаточно угля и не превратится в сталь, в то же время сердцевина каждой такой полосы останется из чистого железа. Затем эти полосы, пока они достаточно гибкие от разогрева, переплетают вместе так, как женщины заплетают косы. Когда эта «коса» остывает, ее еще раз раскаляют, разрезают на восемь новых полос, опять накаляют их на углях и снова сплетают вместе. Этот процесс повторяют несколько раз, каждые новые полосы переплетают иначе, и так до тех пор, пока кузнец не получит характерной структуры центральной части лезвия.
На наковальне мастер делает грубую заготовку для меча, затем с обеих сторон вставляет по узкой полоске из прекрасно закаленной стали: это и будут режущие края клинка. После этого заготовку кладут на точильный камень и придают ей законченную форму, а затем полируют и шлифуют, доводя до совершенства. Тем временем на центральной части проявляются характерные голубоватые узоры — там, где были переплетены несколько раз центральные полосы. И что интересно — никто, даже сам кузнец, не может сказать, как будут выглядеть эти узоры, пока они не проявятся. Чаще всего, это относилось и к моему мечу тоже, узоры похожи на извивающихся змеек, но они могут напоминать и снопы, курчавые локоны волос или пенящиеся гребни волн.
— И лезвие не только красивое, — с гордостью сказал мастер, — но и очень гибкое. Во время сражения оно в три раза реже ломается или сгибается, чем меч, сделанный из единого куска металла. Так называемое «змеиное» лезвие несравнимо лучше оружия римлян или любых других народов. Однако есть один секрет в его производстве, можно сказать, последний штрих.
Теперь кузнец держал в руках готовый меч — по крайней мере, я полагал, что оружие готово, — в клещах над наковальней, тогда как его помощники трудились над мехами, заставляя древесные угли и металл светиться одинаковым пульсирующим красным цветом.
— И для того чтобы сделать этот последний штрих, сайон Торн, продолжил он, — я вынужден попросить тебя покинуть мою кузницу.
Мы с Дайлой покорно вышли наружу и услышали какой-то громкий шипящий и бурлящий звук. Спустя мгновение вышел кузнец, неся синевато-серебристое лезвие, от которого еще шел пар, и сказал:
— Готово. Теперь мне надо измерить длину твоей руки, сайон Торн, и определить дугу размаха, чтобы отрезать для тебя лезвие правильной длины. После этого нам надо выбрать рукоять, гарду, головку и взвесить все это, чтобы правильно сбалансировать меч, а затем…
— Но почему ты окружил такой секретностью этот, как ты выражаешься, последний штрих? — спросил я. — Мы с optio оба слышали характерный звук. Ясно, что ты охладил раскаленное лезвие в ледяной воде.
— Охладил-то я его охладил, — ответил кузнец хитро, — но только не в воде. Другие мастера, может, так и делают, но только не мы, изготавливающие «змеиные» мечи. Давным-давно мы выяснили, что при погружении раскаленного металла в холодную воду тут же образуется пар. Мы узнали также, что пар создает барьер между металлом и водой. Это не дает металлу охладиться так быстро, как мы хотим и как нам требуется.
— Можно, я попробую угадать, fra?uja hairusmitha, что ты использовал для этой цели? Холодное масло? Холодный мед? Возможно, холодную влажную глину?
Он только качал головой и ухмылялся.
— Боюсь, сайон Торн, что недостаточно быть маршалом — или даже королем, — чтобы тебе сказали правду. Ты должен быть мастером, потомственным кузнецом, как я. Только мы знаем этот секрет и ревностно храним его на протяжении столетий. Вот почему только мы умеем делать «змеиные» мечи.
Третью вещицу, которую я принес с собой, я передал через стол Амаламене, когда мы в тот вечер ужинали в столовом зале дворца.
— Пожалуй, я согласен, — сказал я, — взять тебя с собой в Константинополь, но только если ты
