того чтобы заживо разлагаться, то теперь у меня появилась еще одна причина радоваться тому, что Амаламена вовремя погибла, оставшись незапятнанной и неоскверненной. Я был совершенно уверен, что смогу пережить все это лучше, чем она или любая другая женщина, включая и Веледу.
Следует помнить, что на этот раз я, во всяком случае, не был Веледой. Я был Торном — только и полностью Торном, — переодетым в платье Амаламены и внешне похожим на нее. Разумеется, чтобы скрыть свой обман, я инстинктивно вел себя как женщина, но я не чувствовал себя женщиной. Различие это может показаться ничтожным, но в действительности разница была огромна. Видите ли, у всех женщин, с детских лет и до старости, в самой глубине сознания скрыто их единственное предназначение. Женщина может получать радость и наслаждение, если сразу решит, что была рождена для того, чтобы стать матерью и женой. Она может относиться к этому с презрением, если у нее есть другие устремления — если она хочет сохранить монашеское целомудрие или добиться мирских успехов. Тем не менее, кем бы ни была женщина — даже если она мужеподобная soror stupra[1] или амазонка, — она прекрасно понимает свое предназначение, осознает, что изначально создана самой природой как вместилище, окруженное губами, этакий сосуд с отверстием, который наполняют.
Но теперь, поскольку я не был Веледой, мое сознание, включая даже самые потаенные уголки его, было полностью свободно. Более того, я даже не чувствовал, что моя женская сущность подвергается насилию, оскверняется и унижается. Всю эту ночь я словно со стороны равнодушно наблюдал, как Страбон вспахивает лежащее без движения нечто — совсем как когда-то развратный брат Петр оскорблял тогда еще не созревшего, бесполого, ничего не понимающего ребенка Торна.
Нет нужды говорить, что ничто из этого не сделало ту страшную ночь менее мучительной или оскорбительной для меня. Но я знаю, что мои деланая скука и апатия не принесли Страбону той радости, на которую он наверняка рассчитывал. К тому же его самолюбие было уязвлено с самого начала. После того как Страбон в первый раз взял меня, он грубо схватил меня за промежность, обследовал рукой и оскорбленно взревел:
— Порченый товар, как же! Хотя она у тебя и тесная, да, но ты не девственница! Ах ты потаскуха- обманщица! Ни капли крови!
В ответ я просто холодно посмотрел на него.
— Ты ведь обманула и своего доверчивого братца тоже, правда? Я могу подтвердить, что до меня там побывало не слишком много народу, но один уж точно тобой воспользовался. Я знаю, в Новы ты жила весьма уединенно, но долгое время провела в пути. Кто же тот счастливчик, кто вытащил из плода косточку? Кто, niu? Небось сайон Торн, с которым ты путешествовала?
При этих словах я не смог удержаться от смеха. Моя неожиданная реакция, казалось, сбила Страбона с толку больше, чем открытие, что принцесса уже потеряла невинность.
— Va?i! Ах ты шлюха! Ну ничего, твой драгоценный Торн теперь мертв. А я прослежу за тем, чтобы больше никто до тебя не дотронулся! С этого момента тебе лучше научиться ублажать меня! Ты можешь приняться за дело немедленно!
Он поднял и перевернул меня, поставив на четвереньки, после чего вошел сзади, вгоняя в меня свой член с большей жестокостью, чем в первый раз. Цепочка на моей шее и болтавшиеся на ней молот-крест, монограмма Теодориха и флакончик лихорадочно затряслись — словно пришли в ужас оттого, что стали свидетелями такого святотатства, — в то время как сам я раскачивался вперед и назад. Однако амулеты мало меня заботили. С особенным презрением я относился к склянке с молоком Девы Марии. Оно не помогло спасти ни juika-bloth, ни старого Вайрда, ни Амаламену, да и теперь оно не могло уменьшить мою боль. Другое дело — надежный, украшенный стеклярусом пояс целомудрия, который прижимал мой собственный мужской орган к животу. Если бы Страбон в своем бешенстве сорвал повязку и выпустил его на свободу — маленький, мягкий и не представляющий никакого интереса, особенно во время подобного акта, — то, полагаю, насильник, скорее всего, даже бы ничего не заметил.
Но Страбон не стал срывать повязку. Ни тогда, ни потом, ибо это была не единственная ночь, когда мне пришлось терпеть его омерзительные ухаживания. Не думаю, что он просто пренебрегал повязкой. Полагаю, он сознательно позволил мне носить ее. Поскольку я никогда не визжал, не стонал и не просил пощады — каким бы ужасным ни было то, что он делал со мной или заставлял проделывать с ним, — Страбон, скорее всего, оставил в покое мой пояс целомудрия только затем, чтобы убедить себя, что он насилует скромную девушку. Таким образом, он так и не обнаружил, какого сорта создание все время тщетно пытался лишить скромности, будучи уверенным, что вожделел молоденькую, красивую и благородную принцессу Амаламену. Я же мысленно всегда оставался Торном и в ответ на все оскорбления поклялся самому себе, что наступит время, когда я заставлю Страбона горько пожалеть об этом.
Один лишь раз я произнес свою угрозу вслух, хотя он, похоже, не понял, о чем речь, и это произошло в ту самую первую ночь. Когда Страбон наконец, совершенно опустошенный, скатился с меня, то заметил, пытаясь отдышаться:
— Вот странно: впервые, ложась с женщиной, я не ощущаю приторного запаха ее выделений. Возможно, что из тебя ничего и не истекает, ты сухая шлюха, но я не ощущаю даже своего собственного запаха. Почему бы это, niu? Все, что, как мне кажется, я чувствую, это какой-то слабый, но очень неприятный запах… вроде…
Я сказал:
— Это запах приближающейся смерти.
2
Когда незадолго до рассвета Страбон оставил меня и отправился куда-то спать, он откинул занавески в carruca и запретил мне их задергивать. Двое стражников снаружи принялись ухмыляться при виде моей наготы, они, без всяких сомнений, все слышали и поняли, что произошло. Я не обратил на них никакого внимания, а просто завернулся в покрывало и лег спать. Однако утром я достал другой наряд Амаламены и надел его, мне не хотелось, чтобы всякий, кто проходил мимо, глазел на меня.
Ближе к вечеру мы прибыли в Сердику. Насколько я понял, этот город не был под властью Страбона или кого-нибудь еще, а находился в подчинении только Римской империи. Там имелся даже гарнизон, в котором располагался Пятый легион «Алауда»[2]. Однако, поскольку этот легион принадлежал Восточной империи, а Страбон в настоящее время пользовался благосклонностью императора Зенона, легионеры спокойно отнеслись к появлению в Сердике значительного вооруженного отряда остроготов. Было ясно, что Страбон прибыл сюда не для того, чтобы осадить или разграбить город, а всего лишь затем, чтобы сделать остановку на пути к своим владениям. Поэтому он велел большинству воинов разбить лагерь за стенами города и снял комнаты в deversorium только для себя, меня и старших офицеров.
Deversorium был далеко не таким роскошным, как те, что я выбирал, когда сопровождал принцессу Амаламену. В моей комнате почти отсутствовала мебель; в ней не было даже двери или занавески, чтобы уединиться. И снова снаружи выставили пост: стражники должны были неотлучно следить за мной и таскаться следом, когда бы я ни пошел в уборную. Комната Страбона, располагавшаяся напротив, тоже не имела двери, так что и он тоже мог следить за мной. (Но даже в столь незавидном положении я сумел найти смешную сторону, представляя себе, что Страбон в буквальном смысле мог следить за мной лишь одним глазом одновременно.)
Однако Страбон, по крайней мере, не стал возражать, когда я попросил его послать одного из воинов принести мне кое-что из тюков, которые его люди захватили во время нападения. Мне понадобилась одна седельная сумка, которую вез Велокс, я описал ее воину, чтобы тот смог найти ее. Вне всяких сомнений, сумку тщательно обыскали, прежде чем она попала ко мне в руки, чтобы убедиться, что в ней нет ножа, яда или чего-нибудь еще в том же духе. Там ничего такого не оказалось; к содержимому сумки невозможно было придраться: лишь женские платья и украшения, так сказать, принадлежавшие Веледе. Когда слуга из deversorium доставил ванну с водой в мою комнату, мне удалось смыть с себя не только дорожную пыль, покрывавшую меня после дня перехода, но также и различную грязь и выделения прошлой ночи: mu?xa[3], сперму и bde?lugma[4] Страбона — а
