Бетани качает головой, улыбается и укоризненно цокает языком:
— Со мной этот номер не пройдет. Забудь свои психологические штучки. Попробуй задать настоящий вопрос.
— А ты меня научи. Давай поменяемся ролями.
— Ага. Разбежалась, — смеется Бетани. — Какой идиот захочет меняться местами с калекой?
Принимаюсь наводить порядок в уголке для работы с глиной. Через минуту раздается звонок на обед, в студию входит медсестра и уводит Бетани. Я остаюсь одна.
За окном собираются тучи, растекаются волнами серого пара. Глядя на их бесшумный, призрачный бег, я вдруг понимаю, что уже не могу не думать о Бетани. Когда мои мысли сосредоточены на ней — даже если они не всегда приятны, — я забываю о себе. А забвение, как я теперь выяснила, иногда превращается в наркотик. Бетани не испытывает к нашему миру никаких добрых чувств. И если представить, что по каким- то своим — и, возможно, веским — причинам ты разделяешь ее нелюбовь, представить, будто и ты веришь, что умер в четырнадцать лет, то жить в этой клинике, воображая, будто в тебя вселился могущественный призрак — этакая разъяренная, наэлектризованная Гея, — судьба далеко не худшая. Если со всех сторон на тебя сыплются катастрофические прогнозы климатологов, а в детстве тебя кормили рассказами о геенне огненной — идее, в которую верят все больше и больше людей, — почему бы не поддаться заблуждению о том, что у тебя есть особый дар? Электрошок, как известно, на время стирает память, и можно рождаться заново, неделю за неделей, и громко сулить миру мрак и погибель или, в другом настроении, искать утешения в своих маленьких сокровищах — в мечтах и страхах, которые хранятся в подвалах твоей памяти. Я сама через это прошла и знаю, как это бывает: надежды, спрятанные на дальнюю полку или яростно отброшенные в сторону, спасительные иллюзии о том, что человек — центр вселенной, превратившиеся в бессмыслицу и абсурд.
Небо уже почти почернело — то ли день, то ли ночь. Уголок лепки — настоящая зона бедствия, и до стола, за которым работала Бетани, я добираюсь только через полчаса, за несколько минут до следующего занятия. Там, рядом с угольными небесами и изготовившимся к прыжку ныряльщиком, остался набросок — красная фигурка лежит, скособочившись, на полу. Рисунок похож на детский палка, палка, огуречик. Судя по двум треугольникам на груди и юбке, тоже треугольной, на рисунке изображена женщина.
Что-то торчит у нее из глаза.
По словам Мэри, моего физиотерапевта, число молодых пациентов с инфарктами неуклонно растет — такой вот побочный эффект алкоголизма и наркомании. Странно, что о нем так мало говорят. Среди людей в инвалидных колясках многие — моего возраста или младше; родители или даже бабушки-дедушки, сопровождающие колясочника, — явление не редкое. Подтверждение тому — мои утренние прогулки, во время которых я регулярно застаю себя за тем, что танцую дуэтом с другой парой колес, неизящно вихляя туда-сюда в попытке разъехаться с соратником по несчастью. В процессе те из нас, кто еще не разучился разговаривать, обмениваются сочувственными репликами о собачьем дерьме и разглядывают кресла друг дружки — с тем же ревнивым любопытством, с каким мужчины косятся на машины соперников, а матери — на встречные коляски. На прощание мы улыбаемся друг другу с печальным пониманием, связанные знанием о мире, в котором бытовые проблемы и неочевидные чувственные радости — изысканный вкус артишоков, некий музыкальный пассаж, не говоря уж о новых эрогенных зонах, неожиданно появившихся на смену утраченным, — значат теперь больше, чем кто-либо из нас мог себе представить. Хочу я того или нет, теперь я принадлежу к их сообществу. Нет, лучше отпилить себе голову тупой пилой, чем вступать в клуб колясочников или организовывать группу психологической помощи — хотя я вполне могла бы, с моей-то профессией. У меня своих забот по горло.
И поглядите, как хорошо я устроилась!
У меня есть работа, есть кабинет, почти личный, и паучник в горшке, который цветет и пахнет, невзирая на литры вылитого на него кофе. К тому же я отвечаю за десяток малолетних психов, среди которых — шестнадцатилетняя убийца, повернутая на апокалипсисе.
Не забывай благодарить Господа за Его милости, Габриэль.
Поступай так, как учишь других. Куандо те тенго а ти, вида, куанто те кьеро.
И заведи себе Дневник благодарности, твою мать.
Я возвращаюсь с утренней проездки, а дома меня ждет почта: посылка и конверт. По прыгающему почерку на коробке узнаю руку моей подруги Лили. Внутри — записка с предписанием «повеселиться от души» и мягкий, пахнущий духами сверток из папиросной бумаги. Тряпочка. Судя по весу — неприлично дорогая. Надрываю бумагу, и в тот же миг из нее проливается водопад алого шелка. Платье. Поднимаю его повыше: тонюсенькие бретельки, бездонное декольте, блестки по краю подола — не платье, а голубая мечта бразильского транссексуала. Тут до меня наконец доходит, что сегодня за день, и на глаза наворачиваются слезы. Неужели я вытеснила из памяти даже это? Как я могла до такой степени утратить связь с собой?
В конверте — открытка из Канады, от Пьера и его семьи. Жоэль, тот близнец, что на девять минут младше, прислал рисунок — я в инвалидном кресле, с воздушным шариком в руке, бананообразной улыбкой и длиннющими ресницами королевы красоты.
Несколько часов спустя, посреди танц-терапевтического занятия, четыре девочки в крайней стадии ожирения затевают драку, и мне приходится звать дополнительную подмогу. В результате к тому моменту, когда мне передают просьбу доктора Шелдон-Грея явиться к нему в кабинет, я чувствую себя настолько несчастной, насколько это возможно для колясочницы, которая в день своего тридцатишестилетия оказалась в городе, где у нее нет друзей. В кабинете директора меня ждет новость. Памятуя о моей нечаянной просьбе, босс организовал мне светский дебют — сегодня, на благотворительном вечере в отеле «Армада».
Ужин включен, — сияет он, вручая мне приглашение. — Коктейль в полвосьмого.
Замарашка поедет на бал!
После всех сегодняшних треволнений сия перспектива меня почему-то не радует. Я попросила достать приглашение в одном из тех приступов лихорадочного оптимизма, которые накатывают на меня время от времени, и с некоторых пор я стараюсь им поддаваться, чтобы совсем не увязнуть во мраке. Теперь же моя идея — поймать какого-нибудь незадачливого ученого и попытаться с его помощью выяснить, есть в бредовых фантазиях Бетани рациональное зерно или нет, — видится мне в ином свете. Дурацкая, непрофессиональная, наивная до безобразия затея.
— Спасибо, — говорю я. — Приду с удовольствием.
«Ну что, Габриэль Фокс, эффектные появления на высоченных шпильках вам больше не светят», — думаю я, объезжая лужу жира на полу огромной кухни отеля «Армада». Золушку понизили в статусе, и на бал она прибудет не через парадный (необорудованный) вход, а через служебный. Громыхание кастрюль, шипение жира и свист пароварок — придется ей привыкать к этим звукам. Публика рыдает. Качу мимо деловито шумящих посудомоечных машин, необъятных духовок и забрызганных соусами поваров; распахиваю двустворчатую дверь и, миновав скучный коридор, внезапно оказываюсь в шуме и гаме разодетой толпы. Моему взору предстает все то, что в «жизни до» доставляло мне виноватое удовольствие, а после аварии начало страшить: мужчины в смокингах, женщины, демонстрирующие «парадную» часть своего гардероба, официанты с подносами, полными бокалов и затейливых, экспериментального вида закусок. Чуть погодя начнутся неизбежные в таких случаях хвалебные речи о неустанных трудах неизвестных энтузиастов. В качестве утешения напоминаю себе: в конце концов, я тут по делу, ищу знающего человека, чтобы расспросить его о природных катаклизмах — вроде смерча в Абердине — и методах их предсказания. В надежде разыскать список гостей, не залезая в толпу, объезжаю зал по периметру, прячась за рядами растений в кадках. Какая-то высокая женщина меня все-таки углядела, положила наманикюренную руку мне на плечо и теперь, как будто на гигантском шарнире, наклоняется к моему лицу. Ее бусы позвякивают у меня перед самым носом.
— Добро пожаловать! Какое чудесное на вас платье!
— Э-э-э… Спасибо. — Выдавливаю из себя улыбку. — Подруга подарила. Сегодня я в нем первый раз.
