Бродский глазами современников

и невероятных планов, как это сделать. Бродский всегда говорил, что это не для него, потому что отрываться от языка, который слышишь на улицах или в трамвае, для поэта нехорошо. Когда же это произошло, то он с тем большим упором, с тем большим вниманием, вероятно, фиксировался на этой проблеме. То исключительное значение, которое он отводит языку уже не в своей поэтической практике, а в своих высказываниях, может быть, имеет именно такой обертон. Поскольку Бродский человек неконфессиональный, то язык занимает для него то место, которое для конфессионального занимала бы теология.

Если у Бродского прослеживается такая зависимость от языка, такое служение языку, то, мне кажется, я вправе спросить, каковы же заслуги Бродского перед русским языком?

Я уже сказал, что он создал новую форму русского поэтического языка. Он обострил до невероятности какие-то языковые структуры, которые до него существовали в невыраженном виде или вообще не применялись. Как всегда с большим поэтом, его идентифицируемость в любой строчке лучше всего об этом говорит.

Я позволю себе еще одну цитату из Бродского: 'Язык создает поэта для того, чтобы поэт о чем-то таком позаботился, чтобы он восстановил некоторый баланс в языковых нарушениях'[259]. В какой степени появление Бродского было продиктовано потребностями русского языка, со всеми его засорениями, советскими канцеляризмами, жаргоном политическим и лагерным и т.д. Или этот вопрос надуман мною?

Абсолютно не надуман. Действительно, русский язык в современной Совдепии невероятно далеко ушел от литературного языка, каким каждый культурный человек его себе представляет, и он действительно находится в состоянии все большего размывания. Это ощущается в фонетике, в синтаксисе, буквально падежи куда-то исчезают. Язык превращается в какую-то кашу. Так что структурирование языка — это очень насущная задача. И, конечно, поэзия спасает язык.

Значит ли это, что вы согласны с Бродским, оспорившим высказывание Кольриджа: 'Поэзия это не 'лучшие слова в лучшем порядке', это — высшая форма существования языка' [L:186/IV:71], — что поэт совершенствует язык?

Это происходило не только в нашу эпоху. То же произошло, например, с итальянским языком в эпоху Данте, когда из массы итальянских диалектов, которые существуют по сей день, был создан блистательный литературный язык не на основе какого-то диалекта — это простейший путь — а на основе создания высшей наддиалектной формы, обнимающей все. Нечто подобное раньше произошло у трубадуров, и Данте опирался на этот опыт. Это происходило в разные эпохи, происходит это и сейчас.

За этим тянется Гете и Германия, Пушкин и Россия. И вас не смущает ставить Бродского в этот ряд?

По-моему, нет. По масштабам, нет.

Параллель 'Пушкин и Бродский' уже неоднократно выдвигалась[260]. Имеет ли она достаточно оснований?

В какой-то мере здесь можно найти соответствия, потому что в эпоху Пушкина русский литературный язык был уже сравнительно благополучен и сравнительно разработан. Пушкин дал ему дополнительный толчок, который привел его к совершенству. Но почему-то мне не очень нравится сравнение с Пушкиным. Наверное, потому, что Пушкин — это фигура, так сказать, волей-неволей абсолютная, и поэтому сравнение не звучит.

Как вам видится эволюция Бродского? Сам он в одном из интервью сказал, что говорить об эволюции поэта можно только в одном плане, в плане просодии, какими размерами он пользуется[261]. Вы тоже считаете, что это единственный параметр, по которому можно проследить эволюцию поэта, или есть другие?

Я думаю, что все сводить к просодии, это просто mot.

Конечно же, какое-то движение у него, несомненно, есть. Как я уже сказал, да и он сам об этом говорил, что первое его 'стихотворение' — это стихотворение 'Сад':

О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле

сколь призрачно царит прозрачность сада,

где листья приближаются к земле

великим тяготением распада

[С:64/I:45].

Действительно, в нем уже есть Бродский. Потом новый серьезный этап — это 'Песни счастливой зимы'[262], в этом русле он писал, пока был в ссылке. А после ссылки стали появляться подлинно метафизические стихи, такие как 'Пенье без музыки' [К:75-82/II:232-3 9], в 1970 году, — тоже по-моему какой-то перелом. И уже перед эмиграцией стихи типа 'Натюрморт' [К:108-12/II:270 -74] и 'Бабочка' [Ч:32-38/II:294-98] — новый шаг в эту же сторону. Очередной перелом произошел в эмиграции, когда появились новые формы, вот эти длинные строчки. И это все в одном русле, в русле 'Бродского'. А потом — неслыханный даже для Бродского шедевр 'Осенний крик ястреба' [У:49-52/II:377- 80].

С одной стороны, мы наблюдаем эволюцию в самом стихе, в поэтике, с другой — мы говорим, что 'это в русле Бродского'. Следовательно, есть какой-то постоянный центр. Что образует этот центр?

Центр — это личность, больше ничего.

Это естественно. Но, видимо, есть и какие-то центральные темы, идеи. О чем он не может не писать, по-вашему?

Как только это начинаешь определять, все сейчас же вянет, потому что темы эти вечные: человек и его место в этом мире. Но сказать это — все равно что ничего не сказать.

Сам Бродский говорит, что он пишет исключительно про одну вещь, про то, что делает время с человеком, как оно его трансформирует[263].

По-моему, это некоторое сужение, потому что время — это только один из аспектов.

Ну, хорошо, возьмем другие вечные темы: любовь и Бог. Бродский считает, что в конце XX века ни о любви, ни о Боге нельзя больше говорить впрямую, эксплицитно[264].

Он всегда с юношеских лет избегал вообще всякой торжественности, всякой декларативности в этих вопросах. Я не помню, про кого он однажды сказал, что вот тот пишет про ангела-архангела, а за душой ничего нет.

Что вам известно о философских увлечениях Бродского?

У Иосифа, при его позднейшем неприятии, условно говоря, восточного мира, была в молодости очень сильная прививка восточной духовной культуры. У него был друг Гарик Гинзбург-Восков, которому посвящены одни из его юношеских стихов. Восков был очень сильно ориентирован на индийскую философию, в какой-то мере на йогу.

Я встречалась с ним в Ann Arbor в 1980 году. Он художник.

Да, он художник. Между прочим, две первые книги, которые Иосиф рекомендовал мне прочесть, это были появившиеся в то время серьезные книги по индийской философии, одна — перевод с английского, а другая книга Шмакова 'Арканы Торо', это колоссальный гроссбух. Шмаков инженер путей сообщения, не имеющий никакого отношения к Геннадию Шмакову[265]. Я не уверен, читал ли их сам Бродский, но мне рекомендовал, и я их в какой-то мере начинал штудировать, я думаю, что они задали какую-то высокую ноту нетривиальной духовной культуры, я бы так это определил.

Вы не знаете, на какие годы приходится его увлечение Шестовым?

Я думаю, когда он был в ссылке.

Чем вы объясняете настойчивое присутствие еще одной темы в поэзии Бродского — темы 'после конца': после конца любви, после 'конца прекрасной эпохи', после конца христианства, особенно отчетливо прозвучавшей в его пьесе 'Мрамор'?

С одной стороны, это его нота, черта его личности, ь другой, это в высшей степени отвечает и жизни