котором я рассказывал. Ну, а если нет, она будет маркизой Эплфорд. Это — верное дело. Завтра они без лишнего шума сочетаются гражданским браком, и после этого я уезжаю.
— Какая в этом нужда?
— Никакой нужды, — отвечает. — Просто мне так хочется. Видишь ли, когда я уеду, ничто не будет ее связывать: ничто не помешает ей стать солидной респектабельной аристократкой. А при сводном братце, которому нужно все время быть наготове со всякими россказнями относительно своей родословной и наследственных владений — а выговор у него не слишком-то аристократический, — тут рано или поздно обязательно возникнут осложнения. Когда же меня здесь не будет — все станет просто. Понимаешь?
Ну, вот, так оно все и произошло. Конечно, когда семейство об этом узнало, скандал был большой, и ловкому адвокату было поручено сделать все возможное, чтобы объявить это дело незаконным. Перед расходами не постояли, можете не сомневаться, но ничего у них не получилось. Им не удалось обнаружить ничего такого, что они могли бы против нее использовать. Она же держалась твердо и помалкивала. Так что им пришлось отступиться. Молодожены уехали из Лондона и тихо прожили два года в своем загородном доме и за границей, а потом, когда толки поутихли, они вернулись обратно. Мне часто попадалось в газетах ее имя, про нее всегда писали, какая она очаровательная и любезная и красивая, — видно, родственники маркиза решили примириться с ее существованием.
И вот однажды вечером она пришла в «Савой». На это место я попал только благодаря моей жене, и скажу вам, место это очень хорошее, если кто, конечно, знает свою работу. У меня никогда б не хватило духу туда явиться, если б не моя хозяйка. Она умная женщина, ничего не скажешь. Мне здорово повезло, что я женился на ней.
— Сбрей-ка ты свои усы, нельзя сказать, чтоб они тебя украшали, — говорит она мне, — и сходи попытайся. Только не пробуй объясняться по-иностранному. Говори на ломаном английском и разок-другой пожми плечами. У тебя все это прекрасно получится.
Я сделал, как она советовала. Конечно, заведующий сразу разгадал, что я не иностранец, но я ловко вставлял кое-где «уи, мусье», а им, видно, выбирать тогда не приходилось — очень уж нужны были люди. Как бы то ни было, но меня взяли, я там проработал весь сезон, и это сделало из меня человека.
Ну так вот, входит она однажды в ресторан, настоящая аристократка, в мехах и бриллиантах, и с таким высокомерным видом, что любая природная маркиза могла бы ей позавидовать. Подходит прямо к моему столику и садится. С ней был ее муж, но он только повторял ее приказания.
Ясное дело, я держался так, как будто бы никогда в моей жизни до этого ее не видел, а сам все время, пока она ковырялась с майонезом и потягивала мелкими глоточками белое вино, вспоминал кофейню, треску за девять пенсов и пинту какао.
— Принесите мое манто, — говорит она ему немного погодя. — Мне холодно.
Он тут же встает и уходит.
Она даже головы не повернула и заговорила со мной так, как будто бы просто заказывала что-то, а я почтительно стоял у нее за стулом и отвечал ей в тон.
— Ты получил что-нибудь от Кильки? — спрашивает она.
— Я получил от него одно или два письма, ваша светлость, — отвечаю.
— Брось ты это, — говорит она. — Меня уже тошнит от «вашей светлости». Говори на простом английском языке — мне теперь не часто случается его слышать. Ну, и как он там?
— Да вроде у него все в порядке. Пишет, что открыл там отель и загребает немало денег.
— Хотелось бы мне очутиться с ним вместе за стойкой!
— Вот как? — говорю. — Значит, ничего хорошего из этого не вышло?
— Похоже на похороны, только что без покойника, — отвечает она. — И поделом мне, конечно, за то, что была такой дурой.
Но тут возвращается этот маркиз с ее манто; я говорю: «Сертенман, мадам», и спешу исчезнуть.
Я часто видел ее там, и при случае она, бывало, перекидывалась со мной словечком. Видно, ей приятно было поговорить на своем родном языке, но мне иной раз было не по себе при мысли, что кто- нибудь может ее услышать.
Потом я получил еще одно письмо от Кильки. Он писал, что приехал ненадолго в Лондон и остановился у Морли; звал меня зайти.
Он не очень изменился, разве только потолстел немного и приобрел еще более преуспевающий вид. Понятно, мы заговорили об ее светлости, и я передал ему то, что она тогда сказала.
— Странные создания эти женщины, — говорит он, — сами не знают, что им нужно.
— Да нет, они прекрасно знают, что им нужно, но только не заранее. Откуда же она могла знать, каково быть маркизой, пока сама не попробовала?!
— Жаль, — говорит он запечалившись. — Я-то думал, это как раз для нее. Я и собрался-то сюда только затем, чтоб взглянуть на нее и удостовериться, что у нее все в порядке. Выходит, лучше бы мне было и не приезжать.
— А сам ты еще не думал о женитьбе?
— Думал. Когда человеку за тридцать, то, можешь мне поверить, скучно ему живется без жены и детишек. А для фальшивки по рецепту Дон-Жуана у меня таланта нет.
— Ты вроде меня, — говорю, — сяду после работы у своего очага с трубочкой и в домашних туфлях — и не нужно мне никаких других удовольствий. Ты вскорости найдешь себе кого-нибудь по душе.
— Нет, не найду. Я встречал некоторых, кто мог бы прийтись мне по душе, если б не она. Все равно как те аристократы, что приезжают к нам: они с детства кормились всякими хитростями вроде «ris de veau a la financier», так их уж теперь не заставишь питаться беконом с овощами.
Я намекнул ей кое о чем, когда в следующий раз увидел ее у нас, и однажды рано утром они встретились в Кенсингтон-Гарденс — вроде как бы случайно. Что они там сказали друг другу, я не знаю, потому что он в тот же вечер уплыл обратно в Африку, а ее светлость я долго не видел, — был конец сезона.
Когда же я ее опять увидел — в отеле Бристоль, в Париже, — она была в трауре по своему мужу маркизу, скончавшемуся восемь месяцев тому назад. Он так и не дожил до герцогского титула — младенец оказался покрепче, чем предполагали, и он не сдавался. Так что она осталась всего лишь маркизой, и состояние ее — хотя и немалое — ничего потрясающего собой не представляло, сущие пустяки для этих аристократов. По счастью, меня послали обслужить ее, так как она потребовала кого-нибудь, кто бы говорил по-английски. Она как будто обрадовалась, что встретила меня.
— Ну, — говорю, — надо полагать, ты теперь скоро вступишь во владение тем баром в Кейптауне?
— Ты подумай, что ты говоришь, — отвечает она. — Как может маркиза Эплфорд выйти замуж за содержателя отеля?
— А почему же не может, если он ей нравится? Какой смысл быть маркизой, если она не может делать что хочет?
— Вот именно, — сердито отрезала она, — не может. Это было бы нечестно по отношению к их семейству. Нет, я тратила их деньги, я их и теперь трачу. Они меня не любят, но они никогда не скажут, что я их опозорила. У них тоже есть свои чувства, так же как у меня.
— Почему бы тебе не отказаться от этих денег в их пользу? Я слышал, они — народ бедный, так что будут только рады.
— Невозможно. Это у меня пожизненная рента. Пока я жива, я должна получать ее, и, пока я жива, я должна оставаться маркизой Эплфорд.
Она доела суп, отодвинула тарелку и еще раз повторила про себя: «Пока я жива». А потом вдруг подскочила и говорит:
— Честное слово, а почему бы и нет?
— Что почему бы и нет? — спрашиваю.
— Ничего, — отвечает она. — Принеси мне телеграфный бланк, да поскорее.
Я принес ей бланк, она написала телеграмму и тут же отдала ее портье, а покончив с этим, снова
