отечества не увеличилось.
Иосиф Бродский заговорил о своем ленинградском друге, поэте Евгении Рейне, человеке, у которого, как он сказал, многому научился. 'Почти всему на начальном этапе. Он был моим мэтром, он был многим для меня'.
Это было в пору молодости?
Да, конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.
Я слышал, что именно Рейн познакомил вас с Анной Андреевной Ахматовой?
Да, это так. Было это году в шестьдесят втором. Мне чуть перевалило за двадцать. Рейн привез меня к Анне Андреевне на дачу в Комарово.
И что осталось в памяти от той встречи?
Если честно, воспоминания смутные. Во всяком случае, от начала знакомства, видимо, потому что они были волнующими.
А потом?
Об Ахматовой я могу говорить много. Один литератор, его фамилия Соломон Волков, беседовал со мной об Ахматовой довольно долго и сделал большое интервью только на эту тему. Если в здешнем журнале найдете, прочитайте. Скажу только, что временами я виделся с Ахматовой редко, а одну зиму я снимал дачу в Комарове и общался с ней каждый день. Однажды Анна Андреевна мне сказала: 'Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит: вам же не могут нравиться мои стихи'. Не понимаю, почему она так сказала. Я запротестовал. Хотя не уверен, был ли это искренний протест. Ведь в ту пору я был нормальным советским молодым человеком, которому зачастую было как-то не до стихов. Подлинный интерес к поэзии Ахматовой, и поэзии вообще, пришел ко мне позже. Мандельштама я прочел впервые в двадцать три года. Вы удивитесь, но, когда Рейн предложил мне поехать к Ахматовой, я был поражен, что она жива.
А когда вы начали писать стихи?
Лет в восемнадцать — девятнадцать.
Я помолчал и неожиданно для себя спросил:
Вы ощущаете ностальгию?
Ностальгию? Как можно сказать об этом? Что это? Отказ от требований реальности? Я всегда старался вести себя ответственно, не предаваться сентиментальностям… Не знаю, переболел я или нет ностальгией. Знаю только, что иногда возникало ощущение необходимости быть в определенном месте… что невозможно и что меня огорчало… Я не уверен, что то, что меня посещает, — это ностальгия.
Вы уверены в своем искусстве, в своей поэзии? Вы уверены, что вы правы?
Уверен.
Вы в чем-то разочарованы?
Разочарования не произошло.
Я спросил своего собеседника, может ли искусство спасти человека, не зная, что на этот вопрос он уже ответил в нобелевской лекции: 'Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический вкус индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее.
Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом, смысле следует понимать значение замечания Достоевского, что 'красота спасет мир'; или высказывание Мэтью Арнольда, что 'нас спасет поэзия'. Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно'.
Разговор окончен. Мы попрощались. Я положил трубку.
Мне показалось, что я разговаривал с простым человеком, а не со всемирно известным поэтом, лауреатом Нобелевской премии. Почему? В голосе Бродского, в тембре долетающих до меня словесных конструкций, в некой литургически-распевной монотонности, в еле ощущаемом дрожании голоса я уловил обыкновенное человеческое волнение. Я разговаривал с человеком, который как бы надолго уехал из родного дома. Не знаю, не буду врать, человеком легкой или нелегкой судьбы. Счастливым или несчастливым? Но мне хотелось, чтобы он говорил больше и дольше. Подробно, детально. Обо всем: о жизни, о поэзии, об Америке, о России.
Я положил трубку и в эту секунду понял, что не спросил его, быть может, о чем-то самом важном, о самом главном. Это ощущение не покидало меня до тех пор, пока я, возвратившись в Москву, не посмотрел видеопленку с записью интервью Джона Глэда с Иосифом Бродским, подаренную мне американскими друзьями. Прослушав его, я получил ответы на те вопросы, которые не решился задать по телефону.
'— Когда вы только приехали на Запад, вы сказали, — я цитирую по памяти, — что не собираетесь мазать дегтем ворота Родины.
Да, более или менее…
Очевидно, вы тогда еще рассчитывали вернуться?
Нет… Нет…
А теперь утеряна надежда или…
У меня не было никогда надежды, что вернусь. Хотелось бы, но надежды не было, нет. Во всяком случае, я сказал это отнюдь не в надежде обеспечить себе возврат когда бы то ни было под отчий кров. Нет, мне просто неприятно этим заниматься. Я не думаю, что этим следует заниматься.
А желание вернуться?
О, желание вернуться, конечно, существует/ Куда оно денется. С годам и оно не столько ослабевает, сколько укрепляется'.
Арина Гинзбург
Газета 'русская мысль', 4 ноября 1988 года
26 октября в парижском Институте славяноведения состоялся творческий вечер Иосифа Бродского. Поэт приехал в Париж для участия в международном коллоквиуме 'Словесность и философия', где вместе с ним выступали Чеслав Милош, Лешек Колаковский и другие.
Поначалу не предполагалось, что поэт будет читать в Париже свои стихи. И вдруг стало известно, что Н.А. Струве организует в Институте славяноведения вечер И.Бродского. Времени у устроителей было в обрез, и никакие объявления уже нельзя было успеть сделать.
И тем не менее вечером 26 октября зал парижского Института славяноведения был переполнен. Люди стояли в проходе, сидели на ступенях, а некоторым даже не удалось войти внутрь.
Большую часть вечера Иосиф Бродский читал свои стихи. Затем — несколько переводов из Константина Кавафиса, сделанных под его редакцией Геннадием Шмаковым (недавно скончавшимся в Нью-Йорке другом И.Бродского — литературоведом, искусствоведом и переводчиком).
А весь остаток вечера поэт посвятил ответам на вопросы.
'Пять или десять минут', — сказал он. Но это затянулось почти на час…
Сегодня мы предлагаем нашим читателям сокращенную запись этой части творческого вечера Иосифа Бродского в Париже.
Готовится ли к изданию в Советском Союзе ваша книга стихов?
Про это я ничего не знаю. Есть только какой-то шепот и слухи, но ничего конкретного — ни
